Гоголь усердно потчевал Софью Михайловну Соллогуб, объясняя, как следует приправлять блины икрой и семгой, а потом, для подстегивания аппетита, непременно надо вернуться к соленому груздю.

Соленые грузди показались особенно забавны в Ницце, хотя стоило посмотреть, как Николай Васильевич цеплял на вилку воображаемый груздь, чтобы ощутить тонкий грибной аромат.

– Сделайте одолжение, Софья Михайловна, еще один блин!

– Увольте, – смеялась Софья Михайловна Соллогуб, – не могу. Места нет.

Гоголь посмотрел на нее, не снимая маски чревоугодника, которой прикрылся с начала пиршества.

– Могу поведать вам о поучительном случае. Однажды, представьте, в церкви не было места. Давка была такая, что и яблоку негде упасть. А вошел городничий – и тотчас нашлось для него место. Добрый блин, Софья Михайловна, тот же городничий.

И опять смеялись все, кроме Анны Виельгорской. Не раз говорил ей Гоголь о грехе чревоугодия.

Но ничего странного не оказалось бы в поведении Николая Васильевича, если бы знала Анна Михайловна: как раз в эти дни автор «Мертвых душ» свел знакомство с тремалаханским помещиком Петром Петровичем Петухом.

Самое появление его в тетради Гоголя было необыкновенно. Петру Петровичу, походившему на арбуз, суждено предстать перед читателями запутавшимся в рыболовных сетях. Мужики тянут сеть к берегу, а барин-арбуз выкрикивает скороговоркой: «Стой, черти! Зацепили меня, проклятые, за пуп!»

Кое-как выбравшись на берег и освободившись от сетей, Петр Петрович является удивленному взору Чичикова, держа одну руку козырьком над глазами в защиту от солнца, другую – пониже, на манер Венеры Медицейской, выходящей из бани.

– Обедали? – был первый вопрос Петуха.

А там и пошло! От закуски к обеду, от обеда к ужину. По этой части Петр Петрович оказался совершенным разбойником и прирожденным поэтом.

– Два года воспитывал на молоке, ухаживал, как за сыном, – говорил он, накладывая Чичикову хребтовую часть теленка, жаренного на вертеле.

Все, что подавалось у Петра Петровича: и уха, созданная из молоки, икры и потрохов осетра с присовокуплением лещей; и свиной сычуг, со льдом в середке и с добавлением мелкой сечки из снетков, – все могло соперничать по роскоши красок с полотнами голландских живописцев.

– Барабан! Никакой городничий не взойдет! – сказал Чичиков, обследовав свой живот, когда был, наконец, отпущен Петухом на покой.

В соседней комнате хозяин заказывал повару на завтрашний день, под видом раннего завтрака, полный обед. «Да поджарь, да подпеки, да дай взопреть хорошенько», – наставлял повара Петр Петрович. Чичиков заснул на каком-то индюке.

Имение Петуха оказалось, конечно, заложено. Все пошли закладывать, так зачем отставать от других?

Работая в Ницце, автор «Мертвых душ» свел еще одно примечательное знакомство. Ничуть не уменьшилась, стало быть, его способность творить.

Но тут глубокой заботой омрачалось лицо Гоголя. Если взять арбузоподобного Петуха, или бравого генерала Бетрищева, или коптителя неба Андрея Ивановича Дерпенникова, Тентетникова тож, имения их могли бы находиться рядом с имением любого Манилова или Собакевича, в окрестностях небезызвестного губернского города NN. Могли обитать новые герои и подле губернского города Тьфуславля.

Но где, в какой губернии, в каком уезде, могут найтись владетели ревизских душ, живущие не для себя, а для пользы общей? Где они, господа поместные дворяне, способные создать счастливую жизнь и себе и своим подвластным? Хоть бы снова встретиться Гоголю с Константином Федоровичем Скудронжогло. А вместо того из сетей вышел Петр Петрович Петух!

Не раз открывал Николай Васильевич первый том «Мертвых душ» и перечитывал собственные строки:

«Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?..»

С непоколебимой верой в себя написались когда-то эти строки.

– Чего же ты хочешь от меня, Русь? – снова повторяет автор «Мертвых душ», но колеблется прежняя вера. Сколько ни приневоливал себя, молчат небранные струны.

Вслед за Александрой Осиповной Смирновой, уехавшей в Париж, собрался в путь и Гоголь.

Оставалось только дать наставление графиням Виельгорским. Николаю Васильевичу в самом деле казалось, что горести Луизы Карловны и Софьи Михайловны требуют его постоянного участия. Ему и в голову не приходило, что любое известие из дворцовых петербургских сфер куда больше усладит душу Луизы Карловны, чем молитва. Не знал он и о том, что Софья Михайловна Соллогуб собирается с матерью в Париж вовсе не для того, чтобы читать покаянные псалмы.