Итак, вовсе не сам титулярный советник Девушкин явился перед помещиком Быковым. Варенька рассказала незваному гостю о бескорыстных заботах и попечениях Макара Алексеевича. Выслушал ее господин Быков, прикинул в уме:

– Довольно ли будет этому чиновнику за всё пятьсот рублей?..

Дочитал до этого места свою рукопись Федор Достоевский, вскочил со стула и давай расхаживать от стола к дивану (который служил ему и спальным местом), а от дивана – опять к столу. Эх, попадись бы ему сейчас под руку помещик Быков! Но что может сделать сочинитель повести?

Вареньку сломили невзгоды, надорвалась она от приступов изнурительного кашля – идет замуж за Быкова, положительно идет! И увезет ее господин Быков в дальнее степное имение.

Опять метнулся к столу Федор Михайлович, быстро перекинул страницу: титулярный советник Девушкин усердно выполняет предсвадебные поручения ненаглядной Вареньки. Трусит Макар Алексеевич к мадам Шифон, чтобы мадам непременно переменила блонды; да еще раздумала Варенька насчет канзу, а воротник на пелеринке пусть обошьет мадам кружевом или широкой фальбалой. О господи!..

Кроме того, непременно надо успеть Макару Алексеевичу к бриллиантщику, передать заказ господина Быкова на серьги для Вареньки с жемчугом и изумрудом.

Но хорошо знает повадки господ Быковых сочинитель повести: извольте, Макар Алексеевич, получить новую записку от Вареньки. «Господин Быков сердится, говорит, что ему и так в карман стало, и что мы его грабим». А потому бегите, Макар Алексеевич, к бриллиантщику с отказом от серег с жемчугом и изумрудом.

Еще быстрее трусит с новым поручением титулярный советник Девушкин.

Чем дальше читает собственную повесть Федор Достоевский, тем больше бледнеет от волнения, а губы поводит судорога. Вот и последнее, прощальное письмо титулярного советника Девушкина к Вареньке Доброселовой, ныне по мужу госпоже Быковой:

«Маточка Варенька, голубчик мой, бесценная моя! Вас увозят, вы едете! Вы там умрете, вас там в сыру землю положат; об вас и поплакать будет некому там!.. И я-то где был, чего я тут, дурак, глазел?..»

– Достоевский! – раздается за стеной знакомый голос.

Федор Михайлович едва успевает закрыть тетрадку и поставить на нее пресс-папье. В комнату входит его бывший товарищ по инженерному училищу, а ныне сожитель по квартире Дмитрий Васильевич Григорович.

– Признаюсь, брат, – говорит он с покаянным вздохом, – едва до дому добрался. Даже на извощика двугривенного не осталось. Я не помешал?

Не дожидаясь ответа, Григорович расположился на свободном стуле. Федор Михайлович молча на него покосился: авось сейчас уйдет.

– А все началось с того, – предался воспоминаниям Григорович, – что днем заглянул я в театр на репетицию. Ну, наяды там пляшут и прочие сюжеты. Представляешь? Есть, доложу тебе, очень соблазнительные. А что проку? Там, брат, кавалергарды да гусары пеночки снимают. Объясни ты мне, если можешь: почему же жрицы Терпсихоры нас, драматических писателей, в грош не ставят?

– Полно тебе, драматический писатель! – Достоевский терпеливо улыбнулся. В театре действительно шла пьеса, переведенная Григоровичем с французского, но титул драматического писателя в устах скромного переводчика показался Федору Михайловичу несколько превыспренним. – Презри легкомысленных жриц Терпсихоры, – продолжал он добродушно, – и утешься в надежных объятиях Морфея.

– Спать?! – возмутился Григорович. – Да кто же спит в белую ночь? Ты глянь, какое благоуханье и нега! Нет в тебе воображения, Достоевский! – Он присмотрелся к бледному, утомленному лицу приятеля. – Никак ты и со двора не выходил? – На глаза Дмитрию Васильевичу попалась тетрадка, прикрытая пресс-папье. – Понимаю, все, брат, понимаю! Строчишь, стало быть, с утра до ночи, от всех затаившись? А что строчишь? Легче от стены ответа добиться. Впрочем, будет время – сам ко мне придешь: сделай, мол, одолжение, изволь и мое рукописание послушать. От этого еще ни один сочинитель с сотворения мира не удержался. По собственному опыту знаю… – Новая мысль овладела Григоровичем: – Пользуйся моим расположением, читай сейчас!

Дмитрий Васильевич с неожиданной легкостью приподнялся со стула и протянул руку к тетради. Достоевский ревниво ее отодвинул. Еще никто не видел ни строки из повести о титулярном советнике Девушкине и Вареньке Доброселовой.

– Читай, немедля читай! – настаивал, воодушевившись, Григорович. – Что там у тебя? Поэма? Повесть? Роман? Вот она, тетрадочка-то, ох толстущая! Но по дружбе, изволь, готов слушать! – Дмитрий Васильевич воодушевлялся все более. – А потом, вообрази, потомки напишут: однажды в белую петербургскую ночь начинающий литератор Достоевский прочел своему другу, писателю Григоровичу… Да говори же, наконец, что там у тебя – роман?

Принесла же нелегкая Григоровича не вовремя! И надо было случиться такой промашке – забыл Федор Михайлович закрыть дверь на ключ!

– Молчишь? – укорял Григорович. – Да еще тетрадку пресс-папье накрыл? Эх ты, Сфинкс египетский!

– Прошу тебя, – Достоевский все больше расстраивался, – иди спать! И мне дай, наконец, покой. Целый день неможется… Пойми, Христа ради!

– Я тебе только главное расскажу. Дай бог припомнить, где я сегодня побывал… А, помню! С репетиции – прав старик Шекспир: «О женщины, ничтожество вам имя!» – отправился я прямехонько к Некрасову. Ты Николая Алексеевича не знаешь? А жаль! Вот человек! Коли захочет, у самого черта кредит добудет! Околдовывает и типографщиков и бумажных фабрикантов. Диву даться! Однако сделай милость, Федор Михайлович, дай воды. Перемахнул я, надо думать, рейнвейна. Не у Некрасова, конечно. Да я тебе по порядку расскажу, коли сбивать не будешь.