Дмитрий Васильевич взял поданный ему стакан и пил воду с наслаждением, медленными глотками, изящно вытирая губы батистовым платком.

Достоевский изнемогал от нетерпения. Ему бы скорее вернуться к Макару Девушкину. Как он там? Закончил, бедняга, прощальное к Вареньке письмо, поставил под ним подпись с канцелярским завитком, отправил послание по назначению и ждет: может быть, услышит Варенька вопль его души, разрыдается сама, схватит свою мантильку и убежит от господина Быкова… Мало ли что может прийти в голову титулярному советнику, который, будучи в почтенных летах, впервые услышал пение весенних птиц.

– Теперь, надеюсь, все? – с надеждой спросил Достоевский, принимая от сожителя пустой стакан.

– Как все? – удивился Дмитрий Васильевич. – Теперь только и начинается главное. С Некрасовым завязался у нас прелюбопытный разговор. Вот человек! Слушай:

Святая истина, – подтвердил Дмитрий Васильевич. – Некрасов об этом еще в «Мечтах и звуках» писал. А ты, Федор Михайлович, трижды перед ним виноват.

– Я? – переспросил Достоевский в полном недоумении.

– Именно ты. Помнишь, как в училище сердобольный офицер стал продавать юнкерам книжицу «Мечты и звуки» – сочинение Н. Н.? Офицер истинным меценатом оказался, хотел помочь поэту, вступающему на тернистый путь. Помнишь? Помни и казнись! Ты оказался совершенно туп к «Мечтам и звукам», а я мигом побежал знакомиться с таинственным Н. Н.

– «Мечты и звуки» не стали оттого лучше. И Белинский, если не ошибаюсь, отозвался о них сурово.

– Напрасно берешь Белинского в заступники. Белинский был, как всегда, требователен, ты же по бесчувствию своему – просто равнодушен. Каково было в ту пору Некрасову! Ты теперь спроси Белинского, тогда узнаешь, кто такой Некрасов.

– Непременно последую твоему совету, если удостоюсь когда-нибудь чести знакомства с Белинским. А пока не дать ли тебе еще воды? Право, освежает.

– Так и пей сам во здравие! – отозвался Григорович. – Мне бы, пожалуй, опять впору бокал рейнвейна. Но легче добыть его в Аравийской пустыне, чем искать у тебя. А про Некрасова помни и казнись. Прихожу к нему сегодня – на столе картуз с табаком и гора рукописей, Монблан! Поверь, будет воротилой в словесности. Вот тебе и Н. Н.!

– Насчет будущего не знаю, – Достоевский с интересом прислушивался к рассказу о Некрасове, – вот «Петербургские углы» он отменно написал. Как Колумб открыл читателям новый мир.

– А чем мои «Петербургские шарманщики» плохи? Был я сегодня у живописцев в Академии, в ресторане с театральной братией ужинал, на острова в доброй компании ездил – «Шарманщиков» моих везде хвалят… А ну, дай-ка их сюда!

Дмитрий Васильевич взял со стола сборник «Физиология Петербурга», подаренный им Достоевскому с прочувствованной авторской надписью. В этом сборнике, вышедшем под редакцией Некрасова, были напечатаны и «Петербургские углы» и «Петербургские шарманщики».

– В книжных лавках, – сказал Григорович, поглаживая корешок книги, – «Физиологию» с боя берут. А я говорю: «Подождите, на днях выйдет вторая часть». Держитесь, литературные староверы, защищайся, кто может! – и Дмитрий Васильевич сделал ловкий выпад воображаемой шпагой.

Чем больше он шумел, тем досадливее хмурился Достоевский. Пообещал было еще раз воинствующий сожитель удалиться, и совсем поверил Федор Михайлович в скорое освобождение, но Григорович раскрыл «Физиологию» и углубился в нее так, будто в первый раз увидел своих «Шарманщиков».

Достоевский неотступно думал о Макаре Девушкине. На долю Макара Алексеевича выпало еще одно испытание, – может быть, тягчайшее. Не удержался он, пошел взглянуть на опустевшую после свадьбы Варенькину комнату, стал посередь этой комнаты и от умиления едва дышит. Бережно, как святыню, взял в руки какой-то забытый Варенькой бумажный лоскуток. Оказалось, собственное его письмо. На него начала было наматывать нитки рассеянная Варенька. Впрочем, надобна же бумажка для намотки ниток. Можно сказать, даже совершенно необходима. Как иначе? А в комоде у Федоры, которая прислуживала Вареньке до свадьбы, нашел Макар Алексеевич все остальные свои письма, писанные с таким воодушевлением. Ни одного не увезла с собой на память!

Неужто ни в чем не упрекнет Макар Алексеевич забывчивую Вареньку? А он, горемыка, стоит посередь комнаты и шепчет: «Голубчик вы мой, маточка!» И то сказать: ей, Вареньке, куда хуже. Повезет ее господин Быков на долгую и лютую казнь. Где же Макару Алексеевичу о себе думать?

Так ничего больше и не случилось в жизни титулярного советника Девушкина.

– Решительно ничего! – Достоевский не заметил, что говорит вслух.

– Ты о чем, Федор Михайлович? – Григорович смотрит на сожителя: лицо Достоевского было искажено болью.