Все это хотел написать Николай Васильевич, и все это отлилось в черновиках, над которыми долго трудился он, пребывая в Остенде. А потом спрятал все черновики. К Белинскому пошло совсем другое письмо…

«Бог весть, – прочитал Виссарион Григорьевич, – может быть, и в ваших словах есть часть правды… Покуда мне показалось только то непреложною истиной, что я не знаю вовсе России, что многое изменилось с тех пор, как я в ней не был, что мне нужно почти сызнова узнавать все то, что ни есть в ней теперь. А вывод из всего этого вывел я для себя тот, что мне не следует выдавать в свет ничего, не только никаких живых образов, но даже и двух строк какого бы то ни было писания, до тех пор, покуда, приехавши в Россию, не увижу многого своими собственными глазами и не пощупаю собственными руками…»

В заключение Николай Васильевич советовал оставить до поры современные вопросы, выражая надежду, что Белинский вернется к ним позднее с большею свежестью и, стало быть, с большей пользой как для себя, так и для дела.

А больше уже и никогда не будет писать Гоголь Виссариону Белинскому.

– Ему, должно быть, очень тяжело, – сказал, прочитав письмо, Белинский. – И помочь ему нечем. Если человек стоит как завороженный на краю бездны и отталкивает руку помощи, как его спасешь?

Тира де Мальмор, явившись к пациенту, был поражен его расстроенным видом и предписал принять лишнюю порцию тошнотворной микстуры. Белинский покорно исполнил назначение.

Виссарион Григорьевич нетерпеливо ждал окончания лечения в Пасси и возможности окунуться в парижскую жизнь.

А парижская жизнь неожиданно вторглась в Пасси. В лечебнице доктора Тира де Мальмор поселился новый пациент. То был министр-взяточник Тест, уже успевший освободиться под залог.

Газеты давали обильный материал о растленных нравах правящих верхов и государственного аппарата Франции. Правительством был брошен лозунг: «Обогащайтесь!» Обогащались финансовые воротилы, хаос в хозяйстве Франции возрастал. Рост дороговизны ударил прежде всего по рабочим. Увеличивалась безработица. Голодные толпы не раз громили булочные. В газете «Реформа» появилась статья «Работы или хлеба!».

Друзья, ежедневно посещавшие Белинского, дополняли газетные сообщения. Больше всего говорили о политических банкетах, оппозиционных правительству. Оппозиция не посягала на монархию Луи-Филиппа. Но к тостам за короля присоединялись пожелания о расширении избирательных прав.

Оппозиция была направлена против биржевых королей, финансового капитала, крупных хищников. Оппозиция рождалась внутри буржуазии; началась борьба между группами, которые стояли у власти, и теми, кто к власти стремился. Оппозиция выступала под лозунгом: «Реформа во избежание революции!» Впрочем, левой оппозицией был брошен и такой клич: «За Конвент, спасший Францию от ига королей!»

Белинский покинул лечебницу доктора Тира де Мальмор и поселился вместе с Анненковым. Виссарион Григорьевич чувствует себя поздоровевшим, окрепшим, но, наслаждаясь давно забытым чувством свежести и бодрости, бережет силы. Пусть он не увидит многих красот и достопримечательностей Парижа, главное – сберечь силы для будущей работы.

В Париже ему будет вполне достаточно, если он изучит те новые великие вопросы, которыми занят Запад и которые России придется решить самобытно, по-своему, для себя.

Споры поднимал Герцен. Это были все те же его мысли о бесплодии правящей во Франции буржуазии. Не буржуазия, а класс работников является движущей силой прогресса в последнее время. Следовал категорический вывод Герцена: у буржуазии нет прошлого. У нее нет будущности. Ненависть к растленному, разбогатевшему мещанству эпохи короля Луи-Филиппа мешала Герцену взглянуть на буржуазию исторически, он готов был зачеркнуть прошлое буржуазии и ее прогрессивную роль на былых этапах истории.

Герцену возражал Анненков: нельзя толковать понятие буржуазии так неопределенно и сбивчиво; буржуазия есть и крупная, и средняя, и мелкая. У разных групп разные роли, разные интересы.

– Буржуазия – только зло! – настаивал Бакунин. – Ее надо полностью уничтожить, тогда все пойдет хорошо. – Михаил Александрович менее всего думал о том, при каких исторических условиях эта задача могла бы быть решена.

– Легкое дело воевать на словах, – вмешивался Белинский. – Не случайно родилась буржуазия, она не выросла, словно гриб. Нельзя сбрасывать со счетов историю, в том числе и великую историю буржуазии.

Впрочем, Белинскому было ясно и другое: сейчас владычество капиталистов покрыло современную Францию неслыханным позором. В этом он был целиком согласен с Герценом.

Политические дела Франции обсуждались в квартире Герцена на улице Мариньи. Словно бы и не имели все эти вопросы непосредственного отношения к России. В России еще только ощущалась возможность нарождения буржуазии. В России не было пролетариата, о котором применительно к Франции с таким сочувствием говорил Герцен. Но все настойчивее была мысль: вопрос о буржуазии, а следовательно, и все другие вопросы так или иначе встанут в России.

Два события произошли в это время в Париже.

Вышла в свет книга, о которой Анненков рассказывал Белинскому еще в Зальцбрунне. Книга называлась: «Нищета философии. Ответ на Философию нищеты господина Прудона». Карл Маркс впервые печатно формулировал в этой книге принципы материалистического понимания истории, устанавливал зависимость между способом производства и борьбой классов, давал первый очерк развития капитализма.