– Мудрено поздравить с «Хозяйкой» подписчиков «Отечественных записок», – соглашался Некрасов. – Зато рассказы Тургенева как нельзя лучше представят нашим читателям взгляды «Современника».

– А «Письма с улицы Мариньи» Герцена? Кто их не прочтет! Представьте, Николай Алексеевич, и рассказы Тургенева и «Письма» Герцена писались на моих глазах.

Со встреч с Некрасовым началась петербургская жизнь Белинского. А тут подошли хлопоты с поисками квартиры. Ее нашли на окраине Петербурга, на Лиговке, в надворном флигеле, – но какая великолепная квартира! Кроме просторного кабинета еще пять комнат: есть где свободно разместиться всему семейству. На Лиговке квартиры были недороги, и Белинский мог позволить себе впервые такую роскошь.

Ольге Виссарионовне отведена особая детская. Тут бы и расположиться ей со всеми парижскими игрушками. Но, к великому огорчению отца, звери из зоологических альбомов скучают в детской, забытые легкомысленной хозяйкой. Зато музыкальные игрушки, оловянные фигурки, куклы и шарики, ослепительные разноцветные шарики, путешествуют по всем комнатам.

– Висалён Глиголич! – радостно взывает Оленька, появляясь в дверях кабинета. Ей надобно разобрать музыкальную игрушку: кто там живет?

Виссарион Григорьевич устраивается в своем кабинете. На полки уже встали книги, а полки тянутся через всю комнату. Приехала неразлучная с хозяином кушетка, на которую вынужден он частенько ложиться. Появился большой рабочий стол. Над столом – портреты Пушкина, Гоголя, Гёте, Шиллера, Жорж Санд, Кольцова и Николая Станкевича. На столе и на этажерке – небольшие бюсты Руссо и Вольтера. И опять скульптуры – Пушкин, Гоголь, Гёте.

Хозяин стоит посреди комнаты с молотком в руках, кажется, сам пораженный великолепием своего жилища.

Ольга Виссарионовна, притихнув, ходит по кабинету, рассматривая портреты и бюсты, но не находит никого из знакомых.

– Дяди? – полувопросительно спрашивает она.

– Со всеми познакомишься, дай срок, – отвечает дочери Виссарион Григорьевич. Он подбирает с пола музыкальную игрушку, вертит ручку, слушает звонкую мелодию и улыбается. – Вот, братец ты мой, какая музыка! А ломать ее – ни-ни! Ну, идем в детскую.

Белинский проводил дочь и вернулся в кабинет. Надо срочно браться за работу. Если сможет работать, значит, не все еще пропало.

За время отсутствия Белинского были всяческие нападки на натуральную школу. О Гоголе и натуральной школе и будет редакционная статья «Современника». Читатели узнают, чей голос снова раздается со страниц журнала.

Итак, снова и снова о Гоголе пишет Виссарион Белинский. Что бы ни произошло с Гоголем в последнее время, с его великими произведениями связано будущее русской литературы. Гоголь пошел дальше всех в изображении действительности, как она есть, во всей полноте и истине. Разве Гоголь не изобразил в «Тарасе Бульбе» характер высокотрагический? Но и в трагическом характере он сумел открыть комическое. А в повестях «Шинель» и «Старосветские помещики» в самой пошлости жизни нашел трагическое. В том и видит Белинский великий талант Гоголя, что ему дался не пошлый человек, а человек вообще, как он есть, не украшенный и не идеализированный.

Гоголю ставят в вину, что для утешения читателей он не выводит на сцену лиц порядочных и добродетельных. Но этот упрек отдает понятиями об искусстве, которыми жили старые руководства по пиитике и риторике.

Белинский утверждал, что произведение искусства, самое похвальное по намерениям, но плохо выполненное, нисколько не будет принадлежать искусству, независимо от благих намерений автора.

Противники Гоголя хлопочут о «чистом искусстве», но первые требуют, чтобы искусство служило посторонним целям, если навязывают ему свои теории, свои понятия нравственные и социальные.

Искусство, утверждал Белинский, может быть органом известных идей и направлений, но только тогда, когда оно прежде всего искусство. Иначе его произведения будут мертвыми аллегориями, холодными диссертациями…

Виссарион Григорьевич еще не закончил статьи, как почувствовал сильное недомогание.

В его кабинете появляется доктор Тильман. Он пишет рецепты и неодобрительно качает головой.

В эти же дни Некрасов воевал за повесть, которая должна была определить главное содержание ноябрьской книжки «Современника». Повесть называлась «Антон Горемыка». Автором ее был Григорович. После «Деревни» он снова выступал с крестьянской темой. Только теперь гораздо острее были показаны горести мужика, доведенного до отчаяния преследованием барского управителя. Финал повести был поистине грозен: герой ее вместе с другими крестьянами восстает против наглого, разъевшегося барского ставленника. Горит, подожженный народом, его дом. Пламя пожара ложится заревом народного восстания на страницы повести.

Против такого финала восстал официальный редактор «Современника» профессор Никитенко. Некрасову пришлось вести с ним долгие переговоры.

– Ну что? – с нетерпением спрашивал у него Белинский, едва появлялся Николай Алексеевич на Лиговке.

– Обещает сам переделать конец повести и в таком случае не будет возражать, хотя, по совести сказать, сильно морщится наш профессор: не по нутру ему «Антон Горемыка».

– Ай да Григорович! Кто бы мог думать? – вслух размышлял Белинский. – Как ни переделывай финал, духа-то «Антона Горемыки» не истребишь! Мне все кажется, когда я читаю эту повесть, будто попадаю сам в конюшню, где благонамеренный помещик порет и истязает целую вотчину – законное наследие своих предков. Ни одна повесть не производила на меня такого удушающего впечатления!

«Антон Горемыка», несмотря на все переделки, произведенные профессором Никитенко, завоевал горячие симпатии читателей и принес новый успех «Современнику».

Тщетно силится поднять свой журнал Краевский. «Отечественные записки» напечатали «Противоречия, повесть из повседневной жизни». Имя автора М. Непанова никому ничего не говорило. Правда, уже предисловие к повести было многообещающим: «Трескучие эффекты, – писал М. Непанов, – кажется, начинают надоедать; балаганные дивертисменты с великолепными спектаклями выходят из моды; публика чувствует потребность отдохнуть от этого шума, которым ее столько времени тешили скоморохи всякого рода…»