«А зачем я туда поеду?» – вдруг спрашивает себя Николай Васильевич. Все больше тоскует он о России и жаждет услышать русскую речь. Зачем же ехать в Иерусалим?

А сборы все-таки продолжаются. Гоголь усердно, но тщетно ищет попутчика в святую землю.

Душевные беседы с графом Александром Петровичем Толстым идут своим чередом, но рассеянно слушает Гоголь испытанного друга. Неотступно возвращается к нему все та же мысль: искусство есть примирение с жизнью! Все тот же заколдованный круг очерчивает себе великий художник.

А сам никак не может отказаться от жгучего интереса к молодым писателям, которые каждым своим произведением говорят о том, что цель искусства – не примирение, а преобразование жизни и, следовательно, борьба. Кажется, наибольший интерес проявляет Гоголь к Герцену. Правда, Николай Васильевич слышал, будто Герцен чересчур верит в благодатность нынешних европейских прогрессов и будто потому он враг всякой русской старины и коренных обычаев. И все-таки в Рим, к знакомому художнику Иванову, пошел запрос о Герцене.

«Напишите мне, – просит Гоголь, – каким он показался вам, что он делает в Риме, что говорит об искусствах, и какого мнения о нынешнем политическом и гражданском состоянии Рима».

Герцен действительно перебирался из Парижа в Рим. И вопрос о том, что думает Герцен о политическом положении Рима, не был случаен.

Гоголь внимательно следил за событиями в стране, о которой когда-то писал в своем «Риме», что европейское просвещение как будто с умыслом не коснулось итальянского народа и не водрузило в грудь ему своего холодного усовершенствования.

Все изменилось с тех пор в Италии. Освежительный вихорь свободы привлекает все новых и новых приверженцев. Вот почему понадобилось Гоголю мнение Герцена, сторонника «европейских прогрессов». Может быть, и у них, сторонников этого прогресса, есть часть правды? А может быть, еще раз с торжеством отвергнет Гоголь их скороспелые взгляды и выводы?

Но тут неожиданные события начались на глазах у него самого.

Едва наступил 1848 год, в Сицилии произошло всеобщее восстание против неаполитанского короля. Из Неаполя отправились в Сицилию войска. В самом Неаполе народ волновался. Чувствовалось смятение власти.

Началась та самая сумятица, которую издавна предсказывал Гоголь Европе. И где же разразилась буря? В тихом, завороженном солнцем Неаполе!

Может быть, и долго бы еще медлил со своим путешествием в Иерусалим Николай Васильевич, – теперь, спасаясь от бури, он поспешно отплыл из Неаполя. Он утвердился в мысли, что искусство есть примирение с жизнью, а жизнь снова являла ему столкновение непримиримых сил.

Гоголь добрался до Мальты. Новости из Неаполя идут за ним следом: дела короля совсем плохи. Мессина, Катания – все восстало. К горожанам Сицилии присоединились крестьяне. Улицы Палермо покрылись баррикадами. Королевские войска выброшены из Сицилии. Неаполитанский король вынужден дать отставку реакционным министрам, Король, атакуемый народом, готов согласиться на конституцию.

Гоголь задержался в Мальте. Он жаловался в письме даже Анне Михайловне Виельгорской, вовсе чуждой политики: из Неаполя смута и бестолковщины выгнали его раньше, чем он предполагал.

Гоголь почти бежал из Италии. А Герцен, удрученный несчастьями народа Франции, переехал из Парижа в Рим. Он видел, что буржуазия, стоящая у власти во Франции, не поступится ни одной из своих монополий и привилегий, потому что у нее одна религия: собственность. Правда, с глубокого дна поднимаются новые силы. Надежда у буржуазии одна – на невежество масс. Но ожесточение хищной буржуазии не могло не раскрыть глаза народу, особенно после того, как явились со своими учениями Сен-Симон, Фурье, Прудон. Эти деятели полны желания всеобщего блага. Увы, они не знают, как навести мосты в будущее.

Так закончил Герцен свои «Письма с улицы Мариньи» и с этими мыслями приехал в Италию. Ему казалось, что после Парижа он нравственно выздоровел, что у него обновились и вера и силы, и многие надежды снова воскресли.

Прежде Италию разъедал ядовитый рак папства. Теперь страна, разодранная на части, требует единства и свободы. И сейчас еще светскую власть в Риме держит в своих руках папа Пий IX. Но разве не чудо, если правитель-первосвященник объявляет политическую амнистию и тюрьмы папской области пустеют? Разве не чудо, что по улицам Рима идут вооруженные народные отряды? Кто бы мог поверить, что народ приветствует первосвященника, а в воздухе звучит клич: «Да здравствует свобода!» – и совсем уж неслыханное громогласное требование: «Долой иезуитов!»

Дряхлый Пий IX, на лице которого застыло одно выражение беспечной сытости, прежде чем решиться на реформу, тянет время, а потом отчаянно пугается и готов пятиться назад. Народ по-прежнему приветствовал перепуганного первосвященника: «Да здравствует Пий Девятый! – но каждый раз прибавлял: – И конституция и свобода!»

В Рим приходили потрясающие известия то из Милана, то из Сицилии, то из Неаполя. Когда неаполитанский король, потерпев поражение в восставшей Сицилии, скрепя сердце обещал и амнистию и конституцию, – в Риме вечером все окна осветились!