У Герцена было немалое преимущество перед московскими друзьями. Он хорошо знал, какова она, российская действительность, которую ему советовали теперь принять во имя философской доктрины. Порочна, значит, примирительная доктрина!

Друзья-противники резко поспорили и разошлись.

Белинский уехал в Петербург, чтобы встать у руля «Отечественных записок». Герцен засел за Гегеля. Он разобрался в этом учении с удивительной быстротой.

Безвестный кандидат Московского университета проявил невероятную дерзость по отношению к признанному авторитету: он откинул шелуху абстрактных формул Гегеля, оценив в его учении главное – диалектику, которую и назвал алгеброй революции. Молодой человек понял, что новая философия должна вмешаться в человеческие дела и стать научным орудием революционного преобразования жизни.

Переехав в Петербург, Герцен снова встретился с Белинским. Российская действительность, представшая перед Виссарионом Белинским в столице, была такова, что раз навсегда исцелила его от всякого примирения с ней. Теперь друзья быстро поняли друг друга. Применительно к будущему России было произнесено знаменательное слово: революция.

Друзья были согласны и в другом: всякая революция будет бесплодна без социального переворота. Какие силы могут произвести такой переворот – этот вопрос оставался неясным. Но дерзкие молодые люди, делясь мыслями, пополнили для себя учение французских философов Сен-Симона и Фурье тем революционным духом, которого этим учениям не хватало.

Ну что же важного может быть в том, что сошлись какие-то молодые люди в Петербурге и взапуски судят о делах, до них не касающихся? Бывает, однако, малый ручей, от которого берет начало могучая река. От знамени, на котором написано: «Революция и социальность», в страхе отшатнутся многие люди, склонные к свободолюбию до тех пор, пока не звучит грозное слово.

Так оно и случилось, когда заговорил о революции Виссарион Белинский на сходке у Панаевых. Пусть же отшатнутся от одного имени революции те, кому суждено коснеть в либерализме, – тем сильнее станет будущий лагерь революционных демократов. Герцен и Белинский нашли друг друга, чтобы никогда больше не расходиться.

А над Герценом уже нависли новые тучи. В одном из писем Александр Иванович рассказал о происшествии, известном всем петербуржцам: некий страж порядка, будочник, повинился в убийствах, совершенных им для грабежа. Письмо Герцена было перлюстрировано. Колесо следствия завертелось. О новом преступлении бывшего ссыльного был срочно представлен доклад царю.

– Опять из тех, московских?! – переспросил, хмурясь, Николай Павлович. Он имел хорошую память. – Вернуть его в Вятку. В Вятку! – грозно повторил император.

Герцена опять сослали, однако не в Вятку, а в Новгород.

Заседания новгородского губернского правления были похожи на сходки мертвецов. Молча подписав бумагу, губернатор передавал ее ближайшему чиновнику, тот подписывал не глядя и передавал соседу. Только и слышен был шелест бумаги, словно мертвяки собрались развлечься им одним ведомой игрой. Но от этих бумаг зависела участь целой губернии.

Советник Герцен возвращался домой. За окнами необжитой квартиры виднелись каланча, гостиный двор и будочник на углу. Смотри хоть всю жизнь – все то же: будочник, растворы мрачных лавок гостиного двора и пожарная каланча, по которой ходит и ходит дозорный.

– Только бы вытерпеть! – повторял Герцен, но тотчас перебивал себя: – Нет, мои плечи не сломятся… А Наташа?

Наташа тоже знала теперь горечь подневольных дорог. Знала она и цену невозвратимых утрат. В Петербурге в те тревожные дни, когда к Герцену являлся либо квартальный надзиратель, либо жандармский офицер, либо его самого возили на допросы к высшим жандармским сановникам – и все из-за письма о будочнике-убийце, – в эти дни из-за крайнего волнения Натальи Александровны погибло ее новорожденное дитя, и Сашка снова остался их единственным сыном.

В Новгороде прибавилась еще одна новая могила: у Герценов умерла новорожденная дочь. Страшны были те дни в квартире ссыльного советника губернского правления.

А потом вошел в эту квартиру человек, закутанный в шарфы, промерзший в своей вытертой от времени шубейке. Виссарион Григорьевич Белинский заехал в Новгород по пути в Москву.

В Новгороде, остановись у Герценов, увидел Белинский и скорбь отца и неутешные слезы матери.

– Что сказать о себе? – медленно, с трудом отвлекаясь от печальных событий, начал Герцен. – Путешествие в Новгород пробудило во мне ярость. Должно быть, мало было для меня прежних обо мне забот со стороны правительства. Но что делать ссыльному? Как развязать руки? Хочу прежде всего подумать об отставке. У меня кровь стынет от одной мысли, что какой-нибудь несчастный, придя искать правды в губернское правление, может и меня принять за одного из этих чудовищ, облеченных властью. В отставку! В отставку! – – повторял Герцен. – Ты один счастлив из всех нас! – сказал он Белинскому. – Ты один действуешь в журнале изо дня в день!

Но уехал Белинский, и Новгород для Герцена снова опустел. Вглядываясь в будущее, снова скажет Александр Иванович жене:

– Я рожден для трибуны, для форума, как рыба для воды! А ему предоставлено единственное рыбье право – молчать.

Но почему же допоздна горит свет в кабинете советника Герцена? Пройдут мимо чиновники, возвращаясь с очередной пирушки:

– Не зря жжет свечи наш советник. Чего только полицмейстер смотрит?

А полицмейстеру и дела нет: есть в губернском правлении советник Герцен – ему по должности положено наблюдать за политическими ссыльными.