Сашка оглядывается. А мать опять ушла.

Тихо проходит Наталья Александровна подле кабинета мужа. Герцен прислушивается – шаги затихают. Прошла мимо, мимо! Охватил в отчаянии голову руками.

Они научились не касаться происшедшего. Тогда приходило обманчивое успокоение. Иногда утро заставало их за мучительным разговором, начавшимся с вечера. Впрочем, и утра не было.

Наташа ни в чем не упрекала мужа. Эта маленькая, хрупкая женщина молча приняла удар. Может быть, теперь и настало время, чтобы ей устраниться?..

За окнами тревожно шумели липы. Осень обрывала с них пожелтевшие листья. Москвичи начали съезжаться с дач.

Как-то в сентябре Герцен заехал к Грановскому. Тимофей Николаевич был расстроен.

– Читал? – спросил он, указывая на сентябрьскую книжку «Отечественных записок».

– Что же могло тебя огорчить?

– Не понимаю я Виссариона, вернее, перестаю понимать.

Грановский раскрыл статью Белинского «Литературный разговор, подслушанный в книжной лавке» и, слегка заикаясь от волнения, стал читать вслух:

– «Неужели в иностранных романах и повестях вы встречаете все героев добродетели и мудрости? Ничуть не бывало. – Тимофей Николаевич сделал паузу и продолжал читать с особым ударением: – Те же Чичиковы, только в другом платье: во Франции и в Англии они не скупают мертвых душ, а подкупают живые души на свободных парламентских выборах! Вся разница в цивилизации, а не в сущности. Парламентский мерзавец образованнее какого-нибудь мерзавца нижнего земского суда, но в сущности оба они не лучше друг друга…»

– Ну, что скажешь? – спросил Грановский, откладывая журнал.

– Всей душой радуюсь за Белинского. Ему принадлежит, как всегда, важная мысль: Чичиков, порожденный нашей жизнью, воплощает чичиковщину, давно присущую западному миру.

– А я, – перебил Грановский, – дивлюсь Белинскому и скажу: не могу понять, чего он хочет. Помилуй, если мы, пребывая в нашей российской гнусности, будем охаивать парламентский строй и говорить о продажных выборах в Европе, где найдем тогда пример для России? Надо вовсе потерять чувство российской действительности, чтобы, коснувшись европейского уклада, написать: «Вся разница в цивилизации, а не в сущности». Опрометчиво и недальновидно высказался Виссарион Григорьевич!

– Я же подписываюсь обеими руками под каждым его словом!

Грановский взглянул на гостя с беспокойством, но Герцен не колеблясь продолжал:

– Нет нужды играть в прятки с истиной. Там, где властвуют деньги, все подчиняется закону купли-продажи. Пусть младенцы верят в эту свободу.

– А весь прогресс, завоеванный Западом, прикажешь скинуть со счетов? И только потому, что где-нибудь бесчестие нагло воспользовалось правом, предоставленным гражданину? – Грановскому трудно было сохранить обычную свою мягкость. – Какое огульное и поспешное суждение!

– Нимало, Грановский! В том и заслуга Гоголя, что он показал нам приобретателя, начинающего свой путь в России, а на Западе приобретатели давно управляют государственной машиной. Белинский только расширил и правильно истолковал мысль, которую не досказал Гоголь. Поверь, наши Чичиковы тоже сменят свои кафтаны на европейские фраки, и тогда…

– Да сейчас-то чего хотите вы, безумцы? Вместо того чтобы искоренять нашу азиатскую дикость, вы охаиваете те порядки, которые еще надолго останутся для нас недосягаемым идеалом. Как не понять такую простую истину?

Грановский был взволнован не на шутку.

– Неистовому Виссариону видится революция. А в России еще печатают объявления о продаже живых людей. Я тщетно хотел вернуть Белинского к историческому мышлению. Но ему угодно оставаться фантазером. Остается умыть руки.

В кабинет вошла Елизавета Богдановна. Грановский встретил жену извиняющейся улыбкой.

– Прости, если мы опять расшумелись. И даю слово, не буду больше тебя тревожить.

Разговор оборвался…

Случись такой разговор раньше, Герцен непременно рассказал бы о нем Наташе и, может быть, размышляя вслух, сам бы развеял свои тревоги: неужто даже с близкими друзьями придется когда-нибудь столкнуться?

«Для нашего времени, – писал в «Отечественных записках» Белинский, – мертво художественное произведение, если оно изображает жизнь для того только, чтобы изображать жизнь… Наш век решительно отрицает искусство для искусства, красоту для красоты».

Но разве точно так же не звал Александр Герцен и философию спуститься с облаков на землю?

Далек от жизни малый дом на Сивцевом Вражке. Как было не позавидовать Виссариону Белинскому! Он так и не ехал в Москву, но появлялся в каждой книжке «Отечественных записок».