Что ты делаешь сейчас, всегда живой, верный отцу Дула Патрикеич? Не получивший приказа от начальства, когда тебе следует помереть?

Молчит больничное пространство, сжатое стенами и степью со всех сторон. Только смотрит. Смотрит изо всех углов сразу.

Всё-то у внешнего мира под приглядом,

всё просвечивается отовсюду — до нитки,

и негде спрятаться от всевидящего макрокосма больной, повреждённой, изгаженной душе…

Господи! Да зачем же не воет ветер в вентиляционных колодцах больницы? Зачем не стучит каблуками медсестра-колотушка?

Тишина скапливается уже под самым потолком в разводах, и давит,

— и — в — ней — нечем — дышать.

— Люба! Не молчи так, будто тебя уже… Ты же ещё здесь.

— Дал телеграмму Стеше? — за его спиной стоит Мишка Барыбин, засунув руки, широченные будто лопаты, в отвисшие карманы белого халата.

— Напугал до смерти… Ногами бы, что ли, шаркал. А то появляешься, как призрак… Нет, — качал головой Цахилганов. — Нет. Люба просила, ещё тогда, ни в коем случае Степаниду не тре — во — жить, пока…

Жить, пока?.. Пока — что?

Сбившись на мгновенье, Цахилганов с трудом продолжил:

— …А с тебя эти магнитные дни, что с гуся вода, Барыба! Отдохнуть бы сейчас на юге… Марьяна твоя у родных? Опять, на всю весну, подальше от наших ветров укатила?

Реаниматор нахмурился.

Марьяне не шло ничего. Даже белое…

Даже в белом платье с пухлыми оборками, на запоздалой их свадьбе, она, надувшись, сидела, будто в эмалированном круглом тазу с мыльной пеной по уши,

и молчала,

как навсегда захлебнувшийся человек.

Цахилганов попал на печальную эту свадьбу случайно, забежав к Мишке за «Оголённым танцем» Мортона —

да — за — «The Naked Dance» — сводящим — с — ума — и — при — чём — тут — какая-то — условная — свадьба — когда — ах — страйд — ах — фортепьяно — ах — кульминационная — точка — регтайма!..

— Уехала, уехала, — сквозь зубы процедил Барыбин про жену и крепко сморгнул, словно попытался стряхнуть с белёсых ресниц нечто чуждое,

неприятное, досадное.

Так бывало всякий раз, когда Цахилганов спрашивал про Марьяну. И лучше бы о ней, конечно, помалкивать,

— эта — крупноглазая — и — крупнобёдрая — Марьяна — была — страшна — как — правда — жизни —

но Цахилганов забывался и спрашивал снова… Нет, куда только смотрели они тогда, все трое, когда на неё напоролись! Вот, точно: у молодости глаз нет…

И кто знал, что случайная эта растрюха поднимет такой скандал, и уж не отстанет от них ни за что,

без положенного ей бракосочетанья…

— Миша, скажи: этот одеколон, которым ты обрабатываешь огромную площадь своего лица, подарила тебе — она? Перед своим отъездом?

Реаниматор озадаченно уставился в пол:

— …А как ты это узнал? — растерялся он.

— Хм. Благоразумно с её стороны. Весьма. Весьма.

Хорошее отпугивающее средство. Просто нет слов…

Обиделся Барыбин неожиданно сильно:

— А качество моих носок тебя не интересует, случайно?

— Да нет, — пожал плечами Цахилганов. — Я не сомневаюсь, что у тебя всё в полном соответствии!

Носки фабрики «Вымпел». Пылесос «Вихрь». И стиральная машинка «Киргизия»…

— Амикошонствуешь, значит? Ну-ну… Ладно, забудем. Сейчас Любе принесут ещё одно одеяло. Пойдём в ординаторскую, — позвал его Барыбин. — Там нам с тобой чай заварили. Лучше бы к Сашке, конечно, да водочки. Но мне ещё медперсонал дрючить. И главный, похоже, присутствовать будет. Как бы на ночь не остался. При нём — нельзя ничего.

Вот, незадача.

— Чай — так чай! — махнул рукой Цахилганов.

— Люба! Я пошёл. Я ненадолго… — по привычке сказал он.

И осёкся, оглянувшись на Барыбина. Но тот не стал напоминать, что Любовь не может слышать его. Лишь поторопил:

— Идём. Сёстры Любой займутся. Здесь уборку сделают… Но бутерброды у меня — только с дешёвой колбасой! Извини.

— С ливерной? — оживился Цахилганов, прихватывая из тумбочки пакет с едою. — Сто лет не ел ливерную!