С тех пор в отремонтированную заново квартиру стали допускаться лишь избранные. Редко — Барыбин, часто — переставший дуться Сашка Самохвалов.

Да, теперь заходили только они,

учившиеся не в Политехе, а в Медицинском,

прежде чем один стал — реаниматором,

а другой — прозектором.

Заходили совсем с иными девушками…

Цахилганов толкнул дверь в ординаторскую. Наполовину пегий, наполовину седой, Барыбин сидел спиной к нему, возле настольной лампы, тяжело навалившись на стол, и что-то быстро записывал на разлинованных карандашом листах. Полупридушенная ручка, утопающая в его лапище, жалко синела покусаннным торчащим колпачком.

— Сейчас, — рассеянно оглянулся он. — Располагайся. Можешь подремать, пока я…

Кивнув, Цахилганов тяжело плюхнулся на изодранный диван. Бывшая мебель, прошлый друг, полинявшая юность: всё — тут…

Отец не захотел понять также, что джаз-рок — это искусство, и денег на хорошую жизнь не давал сыну принципиально…

Тогда Цахилганов умудрился что-то продать из своей хорошей одежды, съездить на каникулах в Москву и перезнакомиться с тамошними меломанами, у которых — вот, везенье! — высоко ценилась азиатская анаша.

— Да этой конопли у нас в Карагане — как грязи!..

Вскоре Цахилганов уже привозил из Москвы чемоданы фирменных заграничных тряпок, целые короба пластинок, редчайшие магнитофонные записи и дорогую аппаратуру. А в квартире его появлялось постепенно всё, о чём он мечтал…

Знал ли стареющий отец об этом? Вряд ли.

На восприятие огорчающего знания нужны силы. И слабеющий человек отгораживается от него, пережигающего в нём остатки жизненного энзэ…

Только однажды утром, когда сын заночевал у родителей, Константин Константиныч, словно невзначай, принялся внятно зачитывать над чашкой кофе статью уголовного Кодекса о маньчжурской конопле и опийном маке.

— Ну, употреблять это я, точно, не собираюсь, — искренне отвечал отцу завтракающий сын. — Разве я похож на дурака? Ширяться, жениться, размножаться — убыточное дело… А не кажется ли тебе, отец, что власть денег посильнее будет, чем власть Народного комиссариата внутренних дел? А? И надёжней всего на свете — их власть. Не ваша…

Отец уставился на него глазами колючими,

но уже подёрнутыми осенней сизой пеленой —

и похожими оттого на шишки переспевших репьёв.

— Я гораздо умней, чем ты думаешь! — злорадно толковал теперь набирающий силу Цахилганов ослабевающему своему отцу, поигрывая чайной ложкой. — Мы практичнее вас, а вы всё никак этого не поймёте. Вбили себе в головы, что мы — только раздолбаи… Вот в чём кроется роковая ошибка вашего фанатичного поколения: вы плохо разобрались в нас! Недооценили.

— Дело совсем в другом, — равнодушно ответил отец, развернувшись к окну. Усмехаясь, он отодвигал тюлевую штору.

— Там, — показал он в сторону степной речки, — сейчас разливается Нура. К зиме она неизбежно сковывается льдом. Так и общество. На смену расслабленью приходит сжатие. Оно придёт опять.

Надо же, кажется, старик пугал его…

— И нас, сильно расслабившихся, поставит к стенке, хочешь сказать? Это сжавшееся время? — небрежно болтал в стакане ложкой сын.

— Нет. Оно поставит не вас. Ставить к стенке будут других. С вашей подачи. Вы! Вы, запачканные, будете вынуждены спасать свои шкуры любой ценой, прежде всех прочих, потому что вы… не чисты.

Что это с предком? Не чисты, грязны… Прямо, умывальников начальник. И мочалок командир.

Хотя… мочалками командовать ему поздновато: возраст не тот.

— Про спасение шкур, отец, я не всё понял. Может, пояснишь, для особо тупых?

Шишки репьёв увлажнились отчего-то. Старший Цахилганов испытывал душевное боренье. Однако тонких губ своих не размыкал.

— Ну, что ты имел в виду? — допытывался сын. — Растолкуй подробно,

— дробно — дробно —

сделай милость, уж просвети меня как-нибудь…

насквозь.

И отец пояснил — без особой охоты:

— Тут понимать, собственно, нечего… Когда сжимается, когда ужесточается режим, талантливый, умный, нравственный полагает, что настал его час, что со сволочами будет покончено и теперь он сможет принести пользу стране уже без помех… Вот на чём теряют голову талантливые! Но режим у нас может ужесточаться только путём чисток. Как при Иване Грозном. Как при Тишайшем. Как при Петре и Ленине. Путём вытеснения одних людей другими!.. Так вот: ужесточение — это всегда боевой сигнал для любой дряни, обречённой, казалось бы, на выброс. Это она — активизируется в первую очередь, сплачивается и опережает всех честных: ходит, кляузничает, предаёт, интригует… Интригует против бес-