— Политика, Иван Иванович, чистая политика. В дело вступили американцы. Посол уже прилетел и пытался поговорить с Груновым, — отозвался полковник Оробцов, сидя напротив генерала и открывая нужную страницу в своем ноутбуке.

— Ага! А тот трубку бросил. Вот тебе и вся политика. У кого «Калашников», тот и гнет свою политику.

— Так оно и есть, — вздохнул Оробцов. — Еще любопытные сведения о некоторых членах банды. Отследили всех до единого американцев по регистрации на авиарейсы и по возможным связям с Груновым. Несколько полукровок, большинство — русские, родившиеся в Штатах. Бандитка, которая стала сегодня мировой звездой эфира, с любопытной биографией. — Оробцов развернул компьютер к шефу. Смелов без особого интереса посмотрел на фото красивой улыбающейся брюнетки и… замер.

— Вы, наверное, не помните, но была такая известная балерина у нас лет двадцать пять назад — Евгения Храпова. Оказывается, она эмигрировала с маленьким ребенком в США, но так и не смогла сделать карьеру из-за пристрастия к алкоголю. Умерла на глазах у дочери, упившись виски. Анастасию Храпову отдали сначала в приют, потом — приемным родителям, от которых она сбежала. Где будущая террористка обреталась и на что жила десять лет — неизвестно, но вот четыре года назад девица появилась в городе И. Работала официанткой в русском кафе, которым заправлял Николай Свищ. Он и привлек ее… Товарищ генерал, вам плохо? — вскочил помощник, видя, что генерал побелел и стал задыхаться.

— Нет… Выйди на минутку… Я сейчас. Сейчас все пройдет… — помотал головой Смелов. — Видя, что помощник в нерешительности замер, Иван Иванович с силой махнул рукой и подпустил гнева в голос: — Дай мне подумать! Иди!

Когда помощник вышел, Иван Иванович придвинулся вплотную к компьютеру, разглядывая лицо Асеньки, а потом провел дрожащей рукой по фотографии… своей незаконнорожденной дочери.

Жара в то лето конца восьмидесятых стояла неимоверная. Майор Смелов мчался в аэропорт на «жигуленке», обливаясь потом, задыхаясь не только от смога и зноя, бьющего в окно густой струей, но и от дыхания включенной печки. Именно так, ценой собственного здоровья и комфорта, можно было хоть немного остудить двигатель — детище российского автопрома. Смелов молил, заклинал… конечно, не Бога, потому что в Бога он не верил, но верил в свою судьбу, которая не даст машине закипеть и встать мертво на трассе, ведущей в Шереметьево. Еще Иван Смелов верил в любовь. Потому что любил сумасшедше черноокую статуэтку, бесподобную танцовщицу Женечку Храпову. Женечка — восходящая звезда русского балета — тоже любила безвестного милиционера. Конечно, любила, иначе не родила бы от него дочь Настеньку, которой исполнилось два года. Беда заключалась в том, что майор был женат и у него уже подрастали сыновья-погодки. «Если дело не в карьере, то в чем? — спрашивала Женя. — Я тоже мать твоего ребенка, я тоже могу требовать не только сострадания, но и настоящих поступков. Решай, майор! Я ведь не блефую — в США мы устроимся с Асей по-человечески. Мне осточертел этот нищий грязный Советский Союз, которому не только балерины, но и собственные псы-ищейки не нужны. Посмотри, как и на что ты живешь?! Один из лучших следователей, кандидат наук!»

Эти словесные баталии измучивали Ивана до язвенных колик. Возможно, он бы решился на развод с нежной терпеливой Лелей, если бы всерьез поверил угрозам любовницы. Но он ей не верил до последнего. До самого дня отлета. Не верил или не хотел верить? Какая разница! Он примчался в зал отлета, когда пассажиры уже прошли на посадку. Он не простился, не проводил… А она так и не позвонила… Через знакомого дипломата он пытался узнать о судьбе любимой и дочери, но дипломат дружественно предостерег, что это совсем нежелательно для следователя МУРа, ждущего со дня на день повышения. Иван ездил к матери Жени в ставропольский город, но женщина лишь заплакала и хлопнула дверью перед носом виновника своих несчастий. Впрочем, она знала о дочери не больше Ивана. В газетах, в теленовостях Смелов в течение года отслеживал всю информацию, связанную с балетом и гастролями театров. Но тщетно: имя Храповой было забыто — будто и не существовало никогда танцовщицы-звездочки, бесподобной статуэтки. Несколько лет она снилась ему такой, как в день последней ссоры. С гневными черными глазищами, прижимающей к груди дочку, которой передалась вся красота и яркость матери. А потом все будто стерлось из памяти. Навалились заботы, новые радости и горести, карьера пошла в гору… Отличная карьера…

Когда полковник Оробцов вошел в кабинет шефа, генерал надевал свой мундир. На немой вопрос помощника Смелов спокойно сказал:

— Я должен ехать на место. Так надо. Оставайся здесь, я — на связи.

И он, одернув мундир и надев фуражку, вышел из кабинета.

Катерина подписала отказ от госпитализации прямо в машине «скорой», пробыв в обмороке не более минуты. Сколько врачи ни уговаривали ее, утверждая, что Димитриева находится в состоянии шока и может просто не чувствовать боли от возможных ушибов и повреждений, не говоря о травмированной психике, журналистка твердо стояла на своем. Она должна немедленно увидеть сына, Лану и племянников. Из «скорой» она прямиком попала в машину следователя ФСБ, сухощавого мужчины с бесстрастным лицом, который намеревался долго и обстоятельно опрашивать потерпевшую. С ним Катерина была так же непреклонна, как и с врачами: пока не увижу сына, говорить не буду. Следователь протянул ей мобильный телефон, и Катя набрала номер Ваньки.

— Да?! — спросил сын незнакомым глухим голосом. Он явно находился на улице, в толпе.

— Сыночек, малюля мой, Ванечка, — дрожащим голосом сказала Катерина и услышала в ответ рыдающее:

— Ма-а? Ма-а, ты где?!

— Я с полицейским, я в порядке, я еду к тебе, мальчик мой родненьки-иий, — причитала, плача, Катерина. — Ты цел, ты не ранен, сыт, запер дверь, ни с кем из чужих не общаешься?..

Следователь понял, что у матери начинается истерика, и резко отобрал аппарат:

— Иван?! Это следователь ФСБ Сахаров. Можешь точно определить свое местонахождение?

Парень, услышав строгий мужской голос, примолк и постарался взять себя в руки.

— Я… я со всеми родственниками в переулке у монастыря, — он вдруг резко всхлипнул.

— Ясно. Никуда не уходи, сейчас мы привезем к тебе маму. Пять минут.

Следователь Сахаров кивнул водителю, и через считаные минуты мать и сын кинулись друг к другу и готовы были стоять так, обнявшись, похоже, до скончания века. Этим не преминули воспользоваться журналисты, налетевшие, как осы на варенье, на душераздирающий кадр. Лохматая женщина в рваном платье и дырявых колготках, на несуразных шпильках, с рассеченной бровью и грязными щеками заливается слезами, обнимая тонкошеего подростка с заплывшими от плача глазами. Впрочем, у самих корреспондентов перехватывало в горле и свербило в носу. А некоторые и всплакнули по-настоящему.

— Первые заложники отпущены! — надрывалась в микрофон журналистка телеканала, стараясь не загораживать своей спиной исторический кадр.

— Наши спецслужбы могут говорить о первом зримом успехе операции. Но в заложниках остаются не менее сорока человек, и как сложится их судьба…

Невозмутимый следователь Сахаров отстранил всех, лезущих с участием и вопросами к Димитриевым, насильно уведя мать с сыном в машину. Потом была дорога домой, за которую Катя не могла сказать ни одного слова Ваньке, кроме: «Сыночек, слава Богу…» А он ответить: «Ма-а…»