— Я держу за [1083] сер Чаплица 100 рублей, — кричал один.

— И, смотри, не поддерживать! [1084]

— А я за Долохова. Разними, Анатоль. Одним духом, иначе проиграно.

— Выбей. Скучно. Петров, [1085] давай бутылки... так кричали все эти люди, перебивая один другого.

— Стойте, господа, вот он, Pierre, — закричал Анатоль. — Он будет судья. Согласны?

— А Петр! Петруша! Pierre le grand. Pierre le gros! [1086] — закричали со всех сторон, обступая его. Видно, князь Андрей был прав. Все любили этого Pierr’a и на всех [1087] красных, бледных и с красными пятнами лицах выразилась [1088] радость при виде толстого лица Pierr'a, который, сняв очки и протирая их, улыбаясь смотрел на всю эту толпу.

— Ничего не понимаю; в чем дело? — сказал он.

Как это часто бывает с пьяными, как с детьми или с баранами, чувство, выраженное одним, [1089] мгновенно сообщается всем. Шумная радость Анатоля сообщилась всем его гостям.

— Качать его! — послышался голос.

— Качать! Качать! Федька, простыню. Нет, ковер.

— Стойте. Он не пьян. Дай бутылку целую.

Анатоль взял бутылку шампанского, отбил горлушко и с стаканом подошел к Pierr’y.

— Прежде всего, пей!

Pierre стал пить стакан за стаканом и покорно выпил почти всю бутылку. Анатоль стоял подле, серьезно глядя своими оловянными большими глазами попеременно на стакан, на бутылку и на рот Pierr’a.

Анатоль был красавец. Большой ростом, полный, белый, румяный; грудь у него была так высока, что шар — голова [1090] у него всегда откидывалась назад и что он, как будто, не мог сгибаться. Небольшие усы, [1091] густые, русые волоса и навыкате черные глаза, которые похожи были на стеклянные глаза кукол. Глаза эти, казалось, были сделаны не столько для того, чтобы смотреть, сколько для того, чтобы на них смотрели. Они и губы никогда не изменяли выражения. Что он был пьян, видно было только по красному лицу, по еще более неестественно выпученной груди и по большей, чем обыкновенно, разинутости глаз.

— Ну пей же всю, а? — сказал он серьезно, как он все и всегда делал, подавая последний стакан Pierr’y. — А? — прибавил он, по своей привычке к каждому слову прибавлять вопросительное «А?».

— Нет, не хочу. Ну, в чем дело?

— Пей же всю. А? — продолжал Анатоль, разевая больше глаза и поднося своей мохнатой, белой, голой до локтя рукой недопитой стакан. [1092] Он имел вид человека, делающего важное дело, и вид происходил в особенности от того, что он всю энергию свою в эту минуту употреблял на то, чтобы держать стакан прямо и сказать именно то, что он хотел сказать.

— Говорю, не хочу, — отвечал Pierre, надевая очки и отходя прочь. — Об чем вы кричите?

Анатоль постоял, подумал и, сообразив, что Pierre так и не выпьет стакану бросил его на пол.

— Эй! подбери! [1093]

Вот в чем было дело. Они из театра приехали к Анатолю. Играли в фараон. Анатоль проиграл немного и бросил. Он не имел страсти к игре, а играл по привычке. Один конногвардеец проиграл много, а Долохов выиграл у всех. После игры стали ужинать. [1094] Англичанин, который был в этом обществе, хвастал, что он перепьет всех. [1095] Англичанин предложил пари, что сразу выпьет бутылку рома. [1096] Долохов, который больше всех выиграл, сказал, что это выпьет всякой и что он предлагает выпить бутылку рому, не отпуская от рта и сидя на окне пятого этажа и спустив ноги наружу. Англичанин предложил пари. Анатоль держал за Долохова, т. е. что он выпьет, другие — против, т. е. что не выпьет; и в ту минуту, когда вошел Pierre, лакеи выставляли раму в окне, которое, хотя было только в третьем этаже, было достаточно высоко от тротуара, чтобы упавший с него убился до смерти. С разных сторон пьяные, но дружелюбные лица рассказывали Пьеру в чем дело, как будто видя в том, что Пьер будет знать дело — какую то важность.

Когда Пьер с трудом понял, он [1097] улыбнулся своей доброй и гнилозубой улыбкой, [1098] ничего не сказал и только посмотрел на Долохова. Граф Долохов, тот, который выиграл в нынешний вечер и готовился делать опыт, был [1099] гвардейского пехотного полка офицер, среднего роста, мускулистый, весь сбитый, с широкой и полной грудью, чрезвычайно курчавый, с светлыми голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, составлявший поразительную черту его лица, был весь виден. Рот этот был чрезвычайно приятен, несмотря на то, что почти никогда не улыбался, [1100] линии его, это[го] рта, были чрезвычайно тонко изогнуты. В середине верхняя губа энергически опускалась на толстую нижнюю острым клином; в углах образовывались постоянно что-то вроде двух презрительных улыбок, по одной с каждой стороны, а все вместе, и особенно в соединении с прямым, несколько наглым, но огненным и умным взглядом, составляло впечатление такое, что никто не проходил мимо этого лица, чтоб не заметить его и не [1101] сказать себе:— вот так рожа! Красивое и странное лицо. Женщинам, без исключений, Долохов нравился так, что он искренно смеялся, когда ему говорили о безупречной женщине. Он еще не встречал таких, которые бы для него не готовы были [1102] забыть всё. Долохов был молодой человек хорошей фамилии, но не богатый, однако он жил роскошно и постоянно играл. Он почти всегда выигрывал, но никто, и в отсутствии его, не смел бы приписать его постоянный успех чему нибудь другому, кроме [как] счастью и, главное, постоянно среди попоек, светлой голове и [1103] непоколебимой силе воли. Ежели он говорил раз, что сделает что нибудь, то все знали, что он исполнит свое слово. Теперь, когда он затеял свою опасную штуку, пьяное общество приняло особенное, живое участие в его намереньи именно потому, что знало, что сказанное им будет сделано. «Так я и знал — лихо!» сказала молчаливая улыбка Пьера. Остальное общество состояло из трех офицеров, англичанина моряка, известного своей способностью много выпить, одного москвича, старого кутилы и игрока, и одного известного в то время музыканта и повесы. Бутылка рому была принесена, раму выставлял лакей, [1104] привыкший ко всему, не робея и грубо отмахиваясь от советов господ.

Из всех этих людей, за исключением старого кутилы москвича и англичанина, человека [1105] иссушенного и уже не первой молодости, из всех этих людей, казалось, выпирал избыток молодости [1106] и энергии. Несмотря на пьяное их состояние, все они были разнообразны, но все в своем роде хороши собой и преисполнены силы, которую не знали куда девать, и какой нибудь государственный человек, полководец или молодая одинокая женщина, ежели бы подсмотрели их в эти минуты, одинаково бы пожалели, что не нашли этим силам более сообразного с выгодами каждого употребления.

Бросив стакан, Анатоль, не переменяя выражения, с выпученной грудью, не обходя и не прося сторониться, продавил своим тучным телом толпу у окна, подошел к раме и, так же бесстрастно как он все делал, обернув обе белые руки сертуком, валявшимся на диване, ударил в стеклы и пробил в двух местах обе рамы.

— Ну, вот, ваше сиятельство, — сердито сказал лакей, — только мешаете и ручки порежете.

— Пошел, дурак! А? — Анатоль видел, что то, что он сделал, было напрасно, и рассердился. Кто то догадался взяться за перекладины рам и тянуть наружу. Несколько рук взялись, потянули и выломали рамы так, что можно было сесть.