— Сломай верхнюю перекладину, а то скажет, что я держусь, — сказал Долохов.

Анатоль отвел Пьера в сторону.

— Понимаешь... Англичанин хвастался... А? вот национальность... А? Хорошо?

— Хорошо, — сказал Пьер, с замиранием сердца подходя к окну, из которого вдруг понесло холодом и на которое с бутылкой рому в руке влезал Долохов. Кое кто надел сертуки. Анатолю все еще было жарко. Долохов вскочил на подоконник и стоял выше всех.

— Слушать! — крикнул он. Все замолчали.

— Я держу пари с мистером Чеплицом — (он говорил по французски, чтоб его понял англичанин, и не слишком хорошо) — на 50 [1107] имперьялов — так?

— Оо! — сказал англичанин.

— что я выпью бутылку рому всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте. — (Он нагнулся и показал покатый выступ каменной стены за окном) — и не держась ни за что. Так?

— Оо! — сказал англичанин.

[ Далее со слов:Анатоль повернулся к англичанину, кончая:Лицо его было бледно и весело. — близко к печатному тексту. Т. I, ч. I, гл. VI.]

— Пуста. — Он кинул бутылку англичанину и спрыгнул с окна.

Долохов [1108] велел себе облить голову водой. [1109]

— А? Каково? А? — спрашивал у всех Анатоль, как будто он это сделал.

— Чорт вас возьми совсем, — говорил старый кутила.

Англичанин расспрашивал Долохова о впечатленьи, испытанном им. Один офицер обещался сделать то же в первый раз, как он будет не пьян.

Пьер поцеловал Долохова и в совершенно растерянном виде ходил по комнате, улыбаясь.

— Господа! Кто хочет со мной пари. Я то же сделаю, — вдруг заговорил он. — И пари не нужно. Вели дать бутылку. [1110]

Все расхохотались.

— Что ты, с ума сошел? У тебя на лестнице голова кружится.

— Это подло, что мы оставили одного Долохова рисковать жизнью. Нет, я пойду. — Его с хохотом схватили за руки.

— Ты пьян.

— Господа, вы знаете новость? — сказал Pierre. — Война!

— Ну, чорт с ней. [1111] Кто то хотел ехать домой. Кто то предложил ехать не домой, а всем вместе куда то еще. Все согласились, надели шубы и поехали. Pierre поехал с ними. Англичанин уехал домой, а Долохов, пьяный, бесчувственным сном заснул на диване у Анатоля.

[1112] Я пишу до сих пор только о князьях, графах, министрах, сенаторах и их детях и боюсь, что и вперед не будет других лиц в моей истории.

Может быть это не хорошо и не нравится публике; может быть, для нее интереснее и поучительнее история мужиков, купцов, семинаристов, но со всем моим желанием иметь как можно больше читателей, я не могу угодить такому [1113] вкусу, по многим причинам. Во первых потому, что памятники истории того времени, о котором я пишу, остались только в переписках и записках людей высшего круга — грамотных; интересные и умные рассказы даже, которые мне удалось слышать, слышал я только от людей того же круга. Во вторых потому, что жизнь купцов, кучеров, семинаристов, каторжников и мужиков для меня представляется однообразною, скучною, и все действия этих людей, как мне представляется, вытекающими, большей частью, из одних и тех же пружин: зависти к более счастливым сословиям, корыстолюбия и матерьяльных страстей. Ежели и не все действия этих людей вытекают из этих пружин, то действия их так застилаются этими побуждениями, что трудно их понимать и потому описывать.

В третьих потому, что жизнь этих людей (низших сословий) менее носит на себе отпечатка времени.

В четвертых потому, что жизнь этих людей некрасива.

В пятых потому, что я никак не могу понять, что думает будочник, стоя у будки, что думает и чувствует лавочник, зазывая купить помочи, галстуки, что думает семинарист, когда его ведут в сотый раз сечь розгами, и т. п. Я так же не могу понять этого, как и не могу понять того, что думает корова, когда ее доят, и что думает лошадь, когда везет бочку.

В шестых потому, наконец, [1114] (и это, я знаю, самая лучшая причина), что я сам принадлежу к высшему сословию, обществу и люблю его.

Я не мещанин, как смело говорил [1115] Пушкин, и смело говорю, что я аристократ, [1116] и по рожденью, и по привычкам, и по положенью. Я аристократ потому, что вспоминать предков — отцов, дедов, прадедов моих, мне не только не совестно, но особенно радостно. Я аристократ потому, что воспитан с детства в [1117] любви и уважении к [1118] высшим сословиям и в любви к изящному, выражающемуся не только в Гомере, Бахе и Рафаеле, но [1119] и во всех мелочах жизни. Я аристократ потому, что был так счастлив, что ни я, ни отец, ни дед мой не знали нужды и [1120] борьбы между совестью и нуждою, не имели необходимости никому никогда ни завидовать, ни кланяться, не знали потребности образовываться для денег и для положения в свете и т. п. испытаний, которым подвергаются люди в нужде. Я вижу, что это большое счастье и благодарю за него бога, но ежели счастье это не принадлежит всем, то из этого я не вижу причины отрекаться от него и не пользоваться им.

Я аристократ потому, что не могу верить в высокой ум, тонкой вкус и великую честность человека, который ковыряет в носу пальцем и у которого душа с богом беседует.

Все это очень глупо, может быть, преступно, дерзко, но это так. И я вперед объявляю читателю, какой я человек и чего он может ждать от меня. Еще время закрыть книгу и обличить меня, как идиота, ретрограда и Аскоченского, которому я, пользуюсь этим случаем, спешу заявить давно чувствуемое мною искренное и глубокое нешуточное уважение.