— Такъ какже быть? — спросилъ я.

— Да такъ-же. Въ этомъ никто не виноватъ. Это безсиліе знанія, — это запрещеніе человеку вкушенія плода отъ древа познанія добра и зла есть неизмнное свойство человчества. Только такъ и говорить надо. Гордиться не надо. Чмъ мн гордиться, что я буду знать до малйшей подробности значеніе каждаго гіероглифа,63 а все таки не въ силахъ буду понять значеніе гіероглифической надписи. —

— Они надются понять ее, — сказалъ я.

— Надются. Пора понять, что эта надежда живетъ 3000 историческихъ лтъ, и мы на одинъ волосъ не подвинулись въ знаніи [того,] чт`o справедливость, чт`o свобода, что за смыслъ человческой жизни? А въ шахматы играть пріятное занятіе; но гордиться незачмъ, и еще меньше — презирать тхъ людей, которые не умютъ играть въ шахматы.

————

(1875—1876 гг.)

Два64 человка съ котомками на плечахъ шли по пыльной шоссейной дорог, ведущей изъ Москвы въ Тулу. Одинъ, молодой человкъ, былъ одтъ въ короткой зипунъ и плисовыя шаровары. На глазахъ, подъ мужицкой новой шляпою, у него были надты очки. Другой былъ человкъ лтъ 50, замчательной красоты, съ длинной сдющей бородой, въ монашеской ряс подпоясанной65 ремнемъ и въ кругломъ, высокомъ, черномъ колпак, которые носятъ служки въ монастыряхъ, надтомъ на сдющіе длинные волоса.

Молодой человкъ былъ желтъ, блденъ, грязно пыленъ, и, казалось, едва волочилъ ноги; старый человкъ шелъ бодро, выпячивая грудь и размахивая руками. Къ красивому лицу его, казалось, не смла приставать пыль и тло его не смло знать усталости.

Молодой человкъ б[ылъ] магистръ Московскаго университета Сергй Васильичъ Борзинъ.

Старый человкъ, отставной подпоручикъ Александр[овскихъ] временъ пхотнаго полка, бывшій монахъ и за неприличное поведеніе выгнанный изъ монастыря, но удержавшій монашеское одяніе. Его звали Николай Петровичъ Серповъ.

Вотъ какъ сошлись эти два человка: Василій Сергичъ,66 окончивъ диссертацію и написавъ нсколько статей въ Московскихъ журналахъ, ухалъ въ деревню, какъ онъ говорилъ, окунуться въ рку народной жизни и освжиться въ струяхъ бытового потока. Пробывъ мсяцъ въ деревн, въ совершенномъ одиночеств, онъ написалъ слдующее письмо къ своему литературному другу и редактору журнала:

«Государь мой и другъ Иванъ Финогеичъ, мы не должны и не можемъ предвидть и предршать развязку вопроса, разршающагося въ тайникахъ бытовой жизни строя русскаго народа. Необходимо глубокое изученіе многоразличныхъ сторонъ русскаго духа и его проявленій. Оторванность жизни... Петровский переворотъ... и т. д.»

67Смыслъ и значеніе письма было то, что Василій Сергичъ, проникнувшись строемъ бытовой жизни народа, убдился, что68 задача опредленія назначения р[усскаго] н[арода] глубже и трудне, чмъ онъ предполагал, и потому, для разршенія этой задачи, онъ считалъ необходимымъ предпринять путешествіе пшкомъ по Россіи и просилъ своего друга подождать уясненіемъ вопроса до окончанія своего путешествія, общая рядомъ длинныхъ статей тогда выяснить все, что онъ узнаетъ.

Написавъ это письмо, Василій Сергичъ занялся матерьяльной стороной приготовленія къ путешествію. И какъ ни тяжело это было ему, онъ углубил[ся] даже въ подробности наряда, досталъ зипунъ, сапоги съ гвоздями, шляпу и, запершись отъ слугъ, долго глядлся69 въ зеркало. Очки онъ не могъ снять — онъ б[ылъ] слишкомъ близорукъ. Другая часть приготовленій состояла въ взятіи денегъ по крайней мр 300 р. на дорогу. Денегъ въ контор не было. Василій Сергичъ позвалъ старосту и конторщика и, найдя въ реестр 180 четвертей овса, веллъ продать ихъ; но староста замтилъ, что овесъ оставленъ на смена: тогда Василій Сергичъ, просмотрвъ графу ржи и найдя тамъ 160 четвертей ржи, спросилъ, достаточно ли будетъ этой ржи на смена? На что староста отвтилъ вопросомъ: не прикажутъ ли они сять старой. Разговоръ кончился тмъ, что Ст[ароста] понялъ, что Василій Сергичъ70 меньше малаго дитяти знаетъ въ хозяйств, а В. С. понялъ, что рожь уже посяна и сется обыкковенно изъ новаго урожая и что потому 160 чет., исключая на мся[чину] 10 ч[етвертей] можно продать.

71Деньги были получены и В[асилій] С[ергичъ] собрался идти на другой день, когда вечеромъ онъ заслышалъ голосъ незнакомый въ лакейской и къ нему вошелъ старый отцовскій слуга Степанъ.

— Николай Петровичъ Серповъ, — сказалъ Степанъ.

— Кто такой Николай Петровичъ?

— А какже, Николай Петровичъ, что къ папаш еще зди[ли], монахи. —

— Не помню. — Чтожъ онъ?

— Васъ желаютъ видть, кажется, не въ своемъ вид. —

Въ комнату вошелъ Николай Петровичъ, расшаркался, топнулъ ногой «Вояжеръ Серповъ...» Пожалъ руку.

— Все невежество. Нтъ образованія, сколько я не учу Россію.72 Россія дура. Мужикъ трудолюбецъ, a Россія дура. Такъ ли, Василій Сергичъ? Я вашего батюшку зналъ. Мы, бывало, съ нимъ сидимъ, онъ и говоритъ: этотъ пойдеть. — Вы зачмъ въ костюм? Я люблю, — по суворовски. Зачмъ?

— Я иду путешествовать.

— Я самъ путешествую. Я вояжи[рую], я былъ въ Греціи, на Аон; но лучше и праведне мужика не видалъ. —