Стихотворения и поэмы
вернуться

Стоянов Людмил
Шрифт:

141. ЛАНДЫШИ

Устав от тряски перепутий, совсем недавно, в сентябре, я ехал в маленькой каюте из Братска вверх по Ангаре. И полагал вполне разумно, что мне удастся здесь поспать, и отдохнуть от стройки шумной, и хоть немного пописать. Ведь помогают размышленью и сочинению стихов реки согласное теченье и очертанья берегов. А получилось так на деле, что целый день, уже с утра, на пароходике гремели динамики и рупора. Достав столичную новинку, с усердьем честного глупца крутил радист одну пластинку, одну и ту же без конца. Она звучала в час рассвета, когда всё смутно и темно и у дежурного буфета закрыто ставнею окно. Она не умолкала поздно, в тот срок, когда, сбавляя ход, под небом осени беззвездным шел осторожно пароход. Она кружилась постоянно и отравляла мне житье, но пассажиры, как ни странно, охотно слушали ее. В полупустом читальном зале, где был всегда неверный свет, ее парнишки напевали над пачкой выцветших газет. И в грубых ватниках девчонки в своей наивной простоте, поправив шпильки и гребенки, слова записывали те: «Ты сегодня мне принес Не букет из пышных роз, Не фиалки и не лилии,— Протянул мне робко ты Очень скромные цветы, Но они такие милые… Ландыши, ландыши…» Нет, не цветы меня озлили и не цветы мешали жить. Не против ландышей и лилий решил я нынче говорить. Я жил не только для бумаги, не только книжицы листал, я по утрам в лесном овраге сам эти ландыши искал. И у меня от сонма белых цветков, раскрывшихся едва, стучало сердце и пьянела — в листве и хвое — голова. Я сам еще в недавнем прошлом дарил созвездия цветов, но без таких, как эти, пошлых, без патефонных этих слов. Поэзия! Моя отрада! Та, что всего меня взяла и что дешевою эстрадой ни разу в жизни не была; та, что, порвав на лире струны, чтоб не томить и не бренчать, хотела только быть трибуной и успевала ею стать; та, что жила едва не с детства, с тех пор, как мир ее узнал, без непотребного кокетства и потребительских похвал,— воюй открыто, без сурдинки, гражданским воздухом дыши и эти жалкие пластинки победным басом заглуши! 1959 Пароход на Ангаре

142. МАШИНИСТЫ

В этой чистенькой чайной, где плафоны зажглись, за столом не случайно машинисты сошлись. Занялись разговором, отойдя от работ, пред отправкою скорой в Узловую на слет. Веселы и плечисты, хороши на лицо, говорят машинисты, попивая пивцо. Рук неспешных движенье в подтверждение слов — словно бы продолженье тех стальных рычагов; словно бы отраженье за столом небольшим своего уваженья к содеповцам своим. Кружки пенятся пеной, а они за столом продолжают степенно разговор вчетвером. Первый — храбрым фальцетом, добрым басом — другой: не о том да об этом — о работе самой. И, понятно, мы сами возле кружек своих за другими столами молча слушаем их. И вздыхаем согласно там, где надо как раз, будто тоже причастны к их работе сейчас. За столами другими наблюдаем сполна, как сидит вместе с ними молодая жена. Скрыла плечи и шею под пуховым платком, и гордясь и робея в окруженье таком. Раскраснелась не слишком. Рот задумчиво сжат. И нетронуто «мишки» на тарелке лежат. С удивлением чистым каждый слушать готов четырех машинистов, четырех мастеров. Громыхают составы да недальних путях… Машинисты державы говорят о делах. 1959 Павлодар

143. «Взгляд глубокий и чистый…»

Взгляд глубокий и чистый, не старушечья стать. Здравствуй, мать коммунистов, здравствуй, русская мать. Дети той колыбели, что качала она, надевали шинели, воевали сполна. До конца воевали. И звенели потом ордена и медали за победным столом. Голова поседела. Ты, подруга и мать, стать и бабкой успела, и прабабушкой стать. Есть ли семьи на свете больше этой семьи? Всюду трудятся дети, всюду внуки твои. Ты — в извечном движенье, удивляющем нас. На тебя с уваженьем все мы смотрим сейчас. И с любовью нетленной посылаем вдогон свой гражданский, военный, свой всеобщий поклон. 1959

144. АЛЕКСАНДРУ РЕШЕТОВУ

Тридцать лет тому назад я узнал воочью не дворцовый Петроград — Ленинград рабочий. И доныне помнить рад с обожаньем редким дымный зимний Ленинград первой пятилетки. Трубы города того — каменные вышки, воспевателей его в худеньких пальтишках. Мы ходили в дальний срок по путям таковским, ленинградский паренек с пареньком московским. Не на танцах и балах, не в паркетном зале, а в путиловских цехах вместе выступали. Жили мы с тобой тогда, юные, худые, как ударники труда, люди заводские. Так прими же в новый срок мой привет отменный, Сашка Решетов, дружок, юбиляр почтенный. 1959

145. НАТАЛИ

Уйдя с испугу в тихость быта, живя спокойно и тепло, ты думала, что всё забыто и всё травою поросло. Детей задумчиво лаская, старела как жена и мать… Напрасный труд, мадам Ланская, тебе от нас не убежать! То племя, честное и злое, тот русский нынешний народ, и под могильною землею тебя отыщет и найдет. Еще живя в сыром подвале, где пахли плесенью углы, мы их по пальцам сосчитали, твои дворцовые балы. И не забыли тот, в который, раба страстишечек своих, толкалась ты на верхних хорах среди чиновниц и купчих. И, замирая то и дело, боясь, чтоб Пушкин не узнал, с мольбою жадною глядела в ту бездну, где крутился бал. Мы не забыли и сегодня, что для тебя, дитя балов, был мелкий шепот старой сводни важнее пушкинских стихов. 1959 Ленинград

146. ПЕТР И АЛЕКСЕЙ

Петр, Петр, свершились сроки. Небо зимнее в полумгле. Неподвижно бледнеют щеки, и рука лежит на столе — та, что миловала и карала, управляла Россией всей, плечи женские обнимала и осаживала коней. День — в чертогах, а год — в дорогах, по-мужицкому широка, в поцелуях, в слезах, в ожогах императорская рука. Слова вымолвить не умея, ужасаясь судьбе своей, скорбно вытянувшись, пред нею замер слабостный Алексей. Знает он, молодой наследник, но не может поднять свой взгляд: этот день для него последний — не помилуют, не простят. Он не слушает и не видит, сжав безвольно свой узкий рот. До отчаянья ненавидит всё, чем ныне страна живет. Не зазубренными мечами, не под ядрами батарей — утоляет себя свечами, любит благовест и елей. Тайным мыслям подвержен слишком, тих и косен до дурноты. «На кого ты пошел, мальчишка, с кем тягаться задумал ты? Не начетчики и кликуши, подвывающие в ночи, — молодые нужны мне души, бомбардиры и трубачи. Это все-таки в нем до муки, через чресла моей жены, и усмешка моя, и руки неумело повторены. Но, до боли души тоскуя, отправляя тебя в тюрьму, по-отцовски не поцелую, на прощанье не обниму. Рот твой слабый и лоб твой белый надо будет скорей забыть. Ох, нелегкое это дело — самодержцем российским быть!..» Солнце утренним светит светом, чистый снег серебрит окно. Молча сделано дело это, всё заранее решено… Зимним вечером возвращаясь по дымящимся мостовым, уважительно я склоняюсь перед памятником твоим. Молча скачет державный гений по земле — из конца в конец. Тусклый венчик его мучений, императорский твой венец. 1945–1949 Ленинград

147. ВЕТКА ХЛОПКА

Скажу открыто, а не в скобках, что я от солнца на мороз не что-нибудь, а ветку хлопка из путешествия привез. Она пришлась мне очень кстати, я в самом деле счастлив был, когда узбекский председатель ее мне в поле подарил. Всё по-иному осветилось, стал как-то праздничнее дом лишь оттого, что поместилась та ветка солнца над столом. Не из кокетства, не из позы я заявляю, не тая: она мне лучше влажной розы, нужнее пенья соловья. Не то чтоб в этот век железный, топча прелестные цветы, не принимал я бесполезной, щемящей душу красоты. Но мне дороже ветка хлопка не только пользою простой, а и своею неторопкой, своей рабочей красотой. Пускай она зимой и летом, попав из Азии сюда, всё наполняет мягким светом, дыханьем мира и труда. 1960 Ташкент

148. СОБАКА

Объезжая восточный край — и высоты его, и дали, — сквозь жару и пылищу — в рай неожиданно мы попали. Здесь, храня красоту свою за надежной стеной дувала, всё цвело, как цветет в раю, всё по-райски благоухало. Тут владычили тишь да ясь, шевелились цветы и листья. И висели кругом, светясь, винограда большие кисти. Шелковица. Айва. Платан. И на фоне листвы и глины синеокий скакал джейран, распускали хвосты павлины. Мы, попав в этот малый рай на разбитом автомобиле, ели дыни и пили чай и джейрана из рук кормили. Он, умея просить без слов, ноги мило сгибал в коленках. Гладил спину его Светлов, и снимался с ним Евтушенко. С ними будучи наравне, я успел увидать, однако, что от пиршества в стороне одиноко лежит собака. К нам не ластится, не визжит, плотью, видимо, понимая, что ее шелудивый вид оскорбляет красоты рая. Хватит жаться тебе к стене, потянись широко и гордо, подойди, не боясь, ко мне, положи на колено морду. Ты мне дорог почти до слез, я таких, как ты, обожаю, верный, храбрый дворовый пес, ты, собака сторожевая. 1960 Ташкент