В Северной Америке вскоре после прихода белых от болезней вымерло девяносто-девяносто пять процентов местных жителей. Например, население островов Королевы Шарлотты у побережья Аляски сократилось с восьмидесяти тысяч до всего лишь пятисот человек [465] . Но, несмотря на последовавшие опустошения, гонения и геноцид, индейцы – те горстки, что уцелели – сумели сберечь свои традиции – в кругу семьи, в памяти, в сердцах. Ведь залог выживания человека – в его духовности. А духовность американских индейцев зиждилась на понимании взаимосвязи всех вещей в мире, поэтому от родового очага она распространялась на всю вселенную; эти отношения глубокого родства преодолевали пространство и время и соединяли настоящее с прошлым и будущим. Но эпидемии и геноцид наполнили эти отношения болью и горем и затопили их настолько, что и сама земля пропиталась травмами.

Тем не менее, многие люди из разных коренных народов сумели возвыситься над своими травмами, сохранить духовное единство с миром и распространить его на своих потомков. Они прославляли тайный промысел Творца, защитивший от вымирания и забвения их языки, верования и обычаи. Теперь у них есть возможность попытаться сложить осколки своей культуры в нечто целое и снова научиться через сны и видения достигать высших миров. Сохранение традиций от многих поколений требовало могучей веры и смирения. Так, когда европейцы пришли в Австралию и принялись вырезать мужское население, вся культура австралийцев оказалась под угрозой, ведь носителями и учителями традиции в их племенах были именно мужчины. Но аборигены пошли на унижение и передали знания истории и легенд, обрядов и церемоний своим женщинам, чтобы те могли обучить им будущие поколения. И только несколько лет назад функция хранителей традиции вновь стала переходить к мужчинам [466] .

Изучая историю травм североамериканских индейцев, Синтия Уэсли-Эскимо и Магдалена Смолевски увидели, что ныне в их возрождаемой культуре среди традиций, верований и обрядов все еще текут реки неизбывной боли [467] . Часть коллективной памяти этих народов будто бы накрыта темным покрывалом, которое мешает им созерцать свою травму в видениях и исцелять ее. Так появляется культурная амнезия, разобщенность. Но сами травмы при этом остаются реальными, они вновь и вновь проявляются в действии эпигенетических механизмов, и именно из-за них эти народы не могут построить здорового полноценного общества. Будущее индейцев (аборигенов и туземцев по всему миру) зависит о того, смогут ли они в своем коллективном бессознательном достигнуть потока боли, струящегося из прошлого, и исцелить от нее свой рассудок, души, эмоции и тела. А пока этого не произойдет, их дети будут просто выживать, изобретая себе различные защитные механизмы против боли. Но многих людей их собственная защита делает неуравновешенными, а травмы, полученные в наследство от предков, все равно проявляются – в тех или иных расстройствах.

Шри-Ланка, некогда бывший райским островом, ныне может служить панорамным изображением коллективной травмы. Гражданская война раздирала эту страну более четверти века, и уже перед ее долгожданным завершением, в 2009 году, там разгорелось одно из самых жестоких сражений. Некоторые же районы острова и прежде страдали больше других: в 2004 году по побережью прокатилось цунами, стерев с лица земли множество деревень. Психиатр Дайя Сомасундарам составил описание глубоких социальных травм в то время, когда война еще шла полным ходом [468] .

Все началось с конфликта между тамилами (этническим меньшинством) и сингалами (доминирующей нацией). Постепенно деревенская культура тамилов пришла в упадок – вместе с их деревнями, разрушенными войной или смытыми цунами. Народ охватила депрессия, семейные узы ослабевали, распадались социальные институты и структуры. Даже деревни, в которые тамилы вернулись и отстроили заново, уже не были прежними: появилось множество переселенцев, и давние отношения были навсегда нарушены. Некогда каждый дом в тамильском селении был подобен материнскому чреву – мирному и безопасному уголку. Здесь обитала не только сама семья, но и духи предков, которым воздавали должные почести. Теперь же, когда люди возвращались к своим жилищам, они не могли восстановить с ними духовной связи. Многие даже не ремонтировали свои дома, а поселялись во временных хижинах и не распаковывали дорожных мешков, готовые в любой момент вновь искать спасения в бегстве.

Привычные общественные отношения тоже отошли в прошлое. Авторитет родителей, старейшин и деревенских предводителей был непоправимо подорван их безропотной покорностью перед военными. Старейшины не знали, как вести себя в условиях боевых действий и справляться с их последствиями, поэтому казались бесполезными. В плотной когда-то ткани семейных уз теперь зияли огромные дыры: многие люди были убиты, искалечены или потерялись в изгнании. Особенно тяжело было семьям, потерявшим кормильцев или не ведавших о судьбе пропавших – это добавляло тоски и неопределенности. Селения оставались без предводителей, торговцев, мастеров, люди утрачивали прежние навыки ведения хозяйства. Некоторым, более умным и способным, удавалось избежать травм и покинуть страну, другие же оставались, и на таких часто охотились вооруженные группировки своих же тамилов. Лидерские качества тоже не приветствовались – потенциальных конкурентов убивали, изгоняли или заставляли сидеть тихо.

На молодых людей война оказывала особенно сильное влияние, ведь они за свою недолгую жизнь видели только террор и насилие. Им пришлось пережить гибель близких, повидать сотни искалеченных тел и разлагающихся трупов. Их дома сжигали и разрушали, на них сбрасывали бомбы, в них стреляли и выжигали артиллерийским огнем. Они научились выживать, но потеряли веру в будущее. Поначалу молодежь активно участвовала в спасении соплеменников и строительстве временных лагерей, но постепенно боль и горе от потери собственных семей захлестнули и их. Централизованная власть и опытные руководители в лагерях отсутствовали, подросткам там было нечего делать, и они сами стали сбиваться в соперничающие банды, соревнующиеся в жестокости – ведь это была единственно известная им модель социального поведения. Многие дети помладше, неспособные осознать, что стоит за пропагандой и рекрутскими наборами, подрастая, сами становились солдатами.

Д. Сомасундарам установил, что психологические нарушения, в частности, депрессия, гораздо более характерны для беженцев и изгнанников, нежели для тех, кто оставался в своих домах или вернулся в них. Это и неудивительно. У детей, вынужденных покинуть свои дома, сепарационная тревожность, когнитивные нарушения, расстройства поведения и сна появлялись особенно часто. Между родителями же часто возникали ссоры из-за сложной экономической обстановки в переполненных лагерях и почти полного отсутствия личных вещей. И без того нелегкую семейную жизнь усложняли увечья, например – потеря руки или ноги; это вызывало чувство стыда и неполноценности и приводило к распаду семей. Людям, пережившим пытки, было сложно завязать интимные отношения, они становились замкнутыми, раздражительными и не проявляли желания участвовать в какой-либо деятельности. В одной местности Д. Сомасундарам насчитал девяносто два процента детей, переживших серьезные потрясения – сражения, артиллерийские удары, смерть родных. Из них пятьдесят семь процентов были глубоко травмированы этими переживаниям, у двадцати пяти процентов развилось ПТСР. Более масштабное обследование школьников показало: из тех, кто пережил войну и цунами, от ПТСР страдали сорок семь процентов, из тех, кто видел только войну – пятнадцать.