Амелия машинально стиснула бедра и застонала от удовольствия.

— Еще!.. Еще! — лихорадочно шептала она.

Доусон приподнял ее, она обхватила его ногами, и через мгновение он был уже глубоко внутри. Он забыл об осторожности, о том, что может причинить ей боль, и только наращивал стремительный ритм, совпавший с их учащенным дыханием. В какой-то момент Доусон все-таки подумал, что должен дать себе и ей время приспособиться, принять более удобное положение, просто перевести дух, но остановиться он не мог. Его выпады были стремительными и мощными, а Амелия почти с такой же силой двигалась ему навстречу, и только с ее губ, смешиваясь с частыми, хриплыми вздохами, срывались короткие, невнятные слова и восклицания — свидетели ее собственного неистового и неутолимого желания.

И Доусон двигался, двигался без передышки. Он брал и давал, и каждый его выпад говорил ей все, что он не мог выразить словами, все, что он чувствовал и переживал с той самой минуты, когда впервые увидел ее в зале суда. Только сейчас Доусону стало ясно, как много значила для него эта минута. В одно мгновение он был благословлен и проклят навеки, но ему было все равно. Ничего другого он для себя не хотел.

Прошла минута, а может быть, вечность. Доусон сменил темп и направление движений, чтобы доставить Амелии максимум удовольствия, а она запустила пальцы глубоко ему в волосы и сильнее стиснула ногами его талию. Разрядка пришла к ним одновременно и была похожа на серию взрывов, которые сотрясали и сотрясали их разгоряченные тела.

Наконец они нехотя разъединились. Амелия без сил сползла по стене и уселась на пол. Доусон опустился рядом и привлек ее к себе, а она прижалась лицом к его шее и прошептала его имя. Потом он почувствовал, как ее ладонь скользнула в ворот его рубашки и легла на грудь напротив сердца. Этот жест, исполненный доверия и нежности, тронул его до глубины души, сказав больше, чем любые слова, — больше даже, чем самое неистовое и страстное соитие.

Именно в этот момент Доусон понял, что должен уйти.

Слегка отодвинувшись, он опустил подол юбки на ее оголенные бедра, потом разыскал и подал ей отброшенную в самом начале футболку. Поднявшись, Доусон застегнул джинсы и небрежно заправил в них рубашку. Амелия, все еще сидя на полу, стыдливым жестом прижала к груди футболку и посмотрела на него вопросительно.

— Что случилось? — спросила она.

— Ничего. Просто… Я должен уйти.

— Почему?

— Потому что этого не должно было случиться с нами, — глухо ответил он.

На этот раз в его голосе прозвучали смятение и страх, которые напугали и ее.

— О чем ты? — Амелия все еще ничего не понимала, но тревога ее росла.

— Я говорил тебе об этом… некоторое время назад. Я не могу обладать тобой…

— Но ведь ты только что… обладал?..

— Ты знаешь, о чем я говорю.

Она сглотнула. В тишине ночного дома этот звук прозвучал неожиданно громко.

— Я думала — я тебе нужна.

— Да. Нужна. Как солнечный свет, как воздух…

— Тогда почему?..

Но Доусон уже шагнул в сторону кухни, где была дверь, ведущая на улицу. Еще немного, и он уйдет от нее, поняла Амелия. Уйдет совсем, и тогда…

— Потому, — тихо ответил Доусон, — что в твоей жизни уже был один эгоистичный ублюдок, который тебя едва не погубил. А я не хочу причинить тебе новые мучения.

Приоткрыв дверь в палату, Доусон заглянул внутрь. Хедли полусидел на кровати, обложенный подушками. Его подбородок покрывала отросшая щетина, волосы были взлохмачены, но в целом выглядел он намного лучше. Рядом на пластиковом стульчике сидела Ева. В руках она держала стаканчик с кофе, и Хедли с явным удовольствием тянул его через соломинку. Когда кофе закончился, он откинул голову назад и, состроив страшную гримасу, пожаловался, что кофе был паршивый и к тому же холодный.

— Горячее тебе нельзя, — парировала Ева. — И вообще — радуйся, что можешь глотать и дышать без аппарата искусственной вентиляции. Пройди пуля чуть правее, она задела бы позвоночник, и тогда ты навсегда остался бы прикованным к постели и не смог пить не только кофе, но и твой любимый бурбон.

— Я знаю, знаю! — сердито проворчал Хедли. — И все равно кофе был отвратительный! Где ты его только взяла?!

— Ага, пациент ворчит и придирается! Значит, точно пошел на поправку, — сказал Доусон, входя в палату.

Увидев его, Ева очень обрадовалась; что касалось Хедли, то он встретил крестника несколько прохладнее. После обмена обычными любезностями и вопросами типа «Как ты себя чувствуешь?» и «Как спалось?» старый агент поспешил перейти к вопросу, который волновал его куда больше, чем собственное самочувствие, сон и стул.

— Несколько минут назад я разговаривал по телефону с Кнуцем по поводу могилы Флоры, — заявил он. — Но у него пока нет никаких новостей. Ночью они так и не смогли доставить на поляну генераторы, прожектора и прочее, так что эксгумацию начали только сегодня утром.