Шрифт:
Он раздраженно сопел, безжалостно тыча в глянцевую набухшую синеву над коленом. Потом, подняв на лоб очки, сказал:
— Боюсь, что дела у тебя неважны, молодой человек.
Я ждал.
— Ясно?.. Придется оттяпать твою ногу по щиколотку.
Мое сердце взлетело вверх, потом опустилось, и я произнес, не узнавая своего голоса:
— Неужели ничего нельзя сделать?
— Что вам дороже? Жизнь или нога?— спросил он сердито.
Я молчал.
А он, сердясь еще больше, сказал:
— Гангрена — штука серьезная. Лучше лишиться ступни и ходить в ботинке, чем ждать, когда вот эти пятна поднимутся еще выше...— и, не закончив своих слов, крикнул на сестру:— Чего вы ждете? Снимайте гипс!
Я сказал:
— Я ни за что не дам ампутировать.
Профессор ничего не ответил. Он долго рассматривал мою ногу, иногда делал мне больно, сопел, склонившись надо мной, и, в конце концов, заявил:
— Подождем. Может, ты и выдюжишь. Пока у тебя организм не подорван. Постарайся компенсировать отсутствие необходимого питания за счет бодрости,— и произнес, как заклинание, фразу, о которой мне говорил Цыганков:— Неунывающие всегда выздоравливают.
Я сказал:
— Обещаю вам не унывать, но вы сделайте все, что можно... Ведь я не только солдат, но и спортсмен. Мне без ноги никак нельзя.
Он грустно усмехнулся и бросил, направляясь к умывальнику:
— Не до жиру — быть бы живу... Какой уж тут спорт!
Намыливая руки, спросил через плечо:
— Чем ты занимался до войны?
— Я по профессии инженер... железнодорожник.
— Ну-у,— протянул он,— это тебе не помешает,- и, держа в одной руке полотенце, ткнул меня мокрым пальцем в нос и сказал:— Ты настоящий русский парень (вон у тебя какой нос) и все выдюжишь.
Возвратившись в палату, я спросил у Шаромова:
— Слушай, Володя, как ты расцениваешь мой нос?
— Самый римский. Устраивает тебя?
Я отрицательно покачал головой.
— Ну, греческий,— сказал Володя,— только так его можно назвать с большой натяжкой.
— А без натяжки?
— А без натяжки — нос хвастуна. Слишком уж часто ты его задираешь.
— А ну-ка, достань зеркало, грубиян.
Рассматривая нос в зеркало, я пожал плечами. «Врет профессор. Никакого намека на то, чтобы он был курносым».
Днем все было прекрасно, потому что Володя не отходил от меня ни на шаг и отвлекал от черных мыслей, зато по ночам я не мог уснуть. Особенно тяжело было слушать стоны пожилого солдата, который лежал в противоположном углу. Не знаю, в бреду или нет, но он все время просил отрезать ему руку, говоря, что он не в силах больше терпеть. За эти ночи я возненавидел его. Мне казалось, что я согласен вытерпеть любую боль, лишь бы мне пообещали сохранить ногу. Я доставал табак и скручивал себе папироску. Когда приходила дежурная сестра, прятал папироску под одеяло и делал вид, что сплю. Она подозрительно склонялась над ранеными, но никак не могла подумать на меня, потому что я считался тяжело больным, и она была уверена, что после укола я всю ночь витаю в раю. Дождавшись, когда она уйдет, я садился на постели и вступал в единоборство с маятником, который сразу же начинал меня бить по стенкам черепа. Мое бессилие выжимало из глаз слезы. Неужели я слабее Цыганкова? Какой я к черту спортсмен, если не могу перебороть боль! Все возвращаются на фронт, а я валяюсь в госпитале, как самый никчемный человек.
Мысль о том, что я не вернусь на фронт, приводила меня в отчаяние. Хотя бы туда — на строительство дороги! Майора нет, Гольдмана нет,— как я там нужен! Ясно, что и под Ленинградом скоро начнется наступление; может быть, его и откладывают как раз потому, что не готовы дороги. Но тут я вспоминал о словах профессора, и отчаяние снова наваливалось на меня.
А днем в палате появлялся замполит, которого весь госпиталь звал комиссаром, и подливал масла в огонь: под Сталинградом — успехи, на Центральном — успехи, не за горами прорыв нашей блокады...
Однажды он пришел поздно, когда все, кроме меня, уже спали, и срывающимся от волнения голосом крикнул:
— Подъем!
И когда перепуганные со сна раненые начали вскакивать, комиссар, перекрывая металлический звон кроватных матрацев, сообщил торжественно:
— Только что передали по радио «В последний час»! Замкнуто кольцо северо-западнее Сталинграда, на участке Калач—Абганерово. Четверть миллиона немцев в кольце! Их пытаются снабжать продовольствием и боеприпасами с «юнкерсов», что при активности нашей авиации совершенно невозможно... Ожидайте, товарищи, прорыв блокады!
Лихорадочно заметались в моей голове мысли: сегодня второе декабря, я давал слово профессору... Блокаду будут прорывать без меня... Неужели у меня не хватит сил, чтобы сохранить ногу?.. Хотя бы сохранить ногу... Сейчас уйдет комиссар, и я встану... Скорее бы он ушел...
Я чувствовал, как меня бьет дрожь.
Палата долго не могла утихнуть.
«Скорее засыпайте, скорее,— заклинал я соседей.— Только бы успеть до рассвета. Неужели я не осилю в единоборстве с маятником?»
В полнейшей тишине я осторожно опустил ноги на пол. И вдруг вздрогнул от Володиного голоса: