Шрифт:
Наутро Цыганков объяснил мне, что это был пантопон.
— Не злоупотребляй,— сказал он.— А то превратишься в морфиниста. Это затягивает сильнее, чем водка.
Днем меня положили на высокий столик на резиновых шинах и отвезли в операционную.
Профессор склонился над моей ногой, потом мое лицо прикрыли марлей, раздавили над ним стекло, и, задыхаясь, я почувствовал, что умираю. Умирал я не постепенно, а в одно мгновенье. Все. Все кончилось для меня...
Когда я воскрес, я обнаружил себя на своей койке и почувствовал, что рука у меня загипсована. Рядом со мной сидела молоденькая сестра, что я не сразу определил из-за ее худобы и подглазиц, и слушала мой пульс. За ее спиной стояли Цыганков и Шаромов. Лица их сияли. В руках Шаромова была гитара.
— Здорово,— сказал он.— Привет!
— Ты как спящая красавица,— улыбнулся Цыганков.
— Ну, и болтал ты во сне всякую чушь,— сказал Шаромов. — Костю какого-то вспоминал.
— Я думал, это ты о нем,— кивнул Цыганков на Шаромова,— Разыскал его, привел к тебе. А он говорит, что его зовут Володей. Он оказался из одной дивизии со мной. Тоже бывший моряк. Да и музыкант к тому же. Послушаешь — он тебе нашу дивизионную песню споет.
— Пока ты спал, мы успели подружиться,— хлопнул его по плечу Шаромов.
— И он уже в нашей палате устроился.
— Да, пришлось нажать на педали. До замполита дошел. Тем более, что мы с ним старые знакомые, — подмигнул Шаромов и похлопал себя по бедру, где обычно висит кобура для пистолета.
От их бодрых голосов мне стало легко, и я заявил сестре, что все в порядке, можно около меня не дежурить. Когда она вышла, я достал из-под подушки сверток, но Шаромов сказал, чтобы я пока хранил его.
Нога у меня не болела, и вообще я чувствовал себя прекрасно, только очень хотелось есть. Это было странно, потому что меня подташнивало. Оказалось, что меня ждет обед — разогревается на печке. Порция показалась мне подозрительно большой, и я сказал об этом своим друзьям.
— Ешь, не разговаривай,— беспечно бросил Цыганков.— Мы тебе немножко от своего оставили. Когда очухаешься после наркоза, всегда рубать хочется.
— Ешь, ешь,— поддержал его Шаромов.— А я пока спою тебе песню. Воображай, что сидишь в ресторане:
В окопах, в ресторанах, портах Сходились наши тропы узкие... Как солнышко, надраен кортик. Нафабренные пики-усики... Любая, не боясь огласки, К нему в объятия упала бы... Ему Одесса строит глазки, Когда выходит он на палубу...
Я вслушивался в слова незнакомой мне песни.
Странно было слышать музыку в этой мрачной палате с окнами, забитыми фанерой, с закопченными стенами. Все казалось каким-то нереальным: и раненые, закрывшиеся до глаз одеялами и тюфяками, и лениво топящаяся печка, и грохот канонады за стенами госпиталя, и эта задумчивая мелодия...
Когда Цыганков вышел покурить, Шаромов отложил гитару, наклонился ко мне:
— Врет он, что я оставил тебе обед... Это он свой оставил, полностью. А я и не мог этого сделать, потому что обедал в первом отделении. Меня после обеда перевели к тебе... Ша! Идет.
Шаромов торопливо схватил гитару и запел, как ни в чем не бывало:
Парню как-то автомат Минные осколки поломали... Тут фашист к нему ползком. Он фашиста — кулаком... И фашиста поминай, как звали. Потому что легкая рука Была у молодого моряка- Поступь широка, Смелость велика, И к тому же легкая рука...
Я прежде не любил гитару и даже с чьих-то чужих слов называл ее мещанским инструментом, но обе эти песни, услышанные мною впервые, на всю жизнь запали мне в душу. Много позже я ловил себя на том, что пою их, не отдавая себе в этом отчета.
Не знаю, очевидно, не на всех раненых нашей палаты они так действовали, но мне они определенно скрашивали жизнь в течение долгих дней.
Шаромов особенно любил песню о парне, которому все удается, потому что у него легкая рука. В этой песне был куплет о девушке Ладе, полюбившей молодого моряка за его легкую руку, и Шаромов часто пел этот куплет, с нежностью произнося имя девушки, напоминавшее мне почему-то всякий раз о солнце. Как я узнал позже, Ладой звали его знакомую; он переписывался с ней вот уже несколько месяцев, после того, как получил от Лады маленькую посылочку — полотенце с петухами, вышитый кисет и прочие подобные вещи, которыми на фронте никогда не пользуются, но которые доставляют много радости. Это ей он звонил в приемном покое, когда я его из-за повязки на голове принял за женщину. Он показывал нам карточку Лады, и хотя девушка выглядела довольно обычно, мы с Цыганковым делали вид, что восхищаемся ею. В воскресенье, когда в госпиталь пускали родственников и друзей, она должна была к нему прийти.
Уже в субботу он начал к этому готовиться; отправляясь к парикмахерше в первое отделение, советовался с нами, не отпустить ли ему узенькие усики, какие носил Цыганков. Однако мы отговорили его от этого. С утра в воскресенье он еще раз выбрил и без того сверкающие щеки, достав бритву в соседней палате. Задолго до того часа, с которого разрешалось посещение раненых, спустился вниз, в раздевалку. К нашему удивлению, Лада пришла в палату одна, без него. Она в нерешительности остановилась в дверях, обведя всех нас взглядом, и спросила Шаромова.