Шрифт:
— Я вам лучше дам по мандарину.— Она снова положила мне дольку в рот.— Знаете что, мальчики, кончится война, и давайте все вместе уедем на юг, в мандариновые рощи. Мне так хочется, я никогда не бывала на юге...
Я смотрел в ее худенькое лицо с синевой под глазами и думал, что ей не меньше, чем нам, необходим отдых. Да, скорее бы разбить врага и наладить жизнь, чтоб можно было наших любимых избавить от тех невероятных тяжестей, которые легли на их плечи! Вот она — девчонка, студентка, ничего не знавшая, кроме книжек, сидит передо мной. Что ей пришлось вынести в этой проклятой блокаде! Ломтик хлеба на весь день, согнутая над микроскопом беспомощная спина, общежитие, в котором замерзает вода и бегают крысы... Какой ценой она достала эти мандарины зимой сорок третьего года в Ленинграде?..
Этот день оказался для меня переломным. Наутро я уже сделал зарядку, но обтереться снегом не дал мне Володя. Он просто-напросто схватил меня за плечи и оттащил от окна. Однако через несколько дней он уже сам растирал мои плечи полотенцем. Чем лучше я себя чувствовал, тем больший аппетит появлялся у меня. Как раз в это время повысили наш паек, и я, пожалуй, не испытывал голода. Иногда нам удавалось вырваться на улицу, и мы скидывали пижамные куртки и рубашки и не жалели снега. Тела наши становились багровыми и наливались силой. Вскоре мне сняли гипс с руки.
Электрический свет и радио мы уже принимали как должное.
Однако враг упорствовал. Обстрелы были еще более жестокими, чем прежде. Говорили, что особенно достается Кировскому заводу и «Треугольнику». Лада, по-моему, работала как раз в том районе. У меня сжималось сердце от ужаса и тоски. Но я ничего не говорил Володе и с остервенением натягивал на голову наушники.
Однажды, когда я лежал и слушал, как Яхонтов читает вступление к «Медному всаднику», и смотрел на тающие на мартовском солнце сосульки, ко мне подошел профессор и, ткнув меня в нос, заявил:
— Ну, Саша, с меня бутылка коньяку. Приезжай после войны — буду твоим должником.
Я торопливо сдернул наушники и спросил:
— А когда я смогу бросить костыли, Василий Петрович?
— Не так скоро. Однако, бросишь.
— А когда на фронт?
Он снова приплюснул мне нос и сказал:
— Знаешь сказку про лисицу, которая сначала попросилась переночевать у порожка, потом на скамеечке, а в результате забралась на печку? Так вот, не будь лисицей из этой сказки, ибо она плохо кончила.— Он помолчал.— Отправлю тебя скоро на «большую землю», здесь тебе с костылями делать нечего.
— Василий Петрович, а как насчет футбола?
— Приезжай в Ленинград, будешь болеть за наш «Электрик».
— А если я захочу забить гол вашему «Электрику»?
— Забить? Никогда, мой милый.
«Там еще посмотрим, — усмехнулся я и подумал удовлетворенно:— Главное, ногу я сохранил».
По ночам, когда даже Володя не наблюдал за мной, я снимал повязку с ноги и ощупывал ступню. Стоило посильнее на нее нажать, как острая боль пронзала меня до самой головы. Мог ли я когда-нибудь подумать, что моя ступня будет напоминать зубья пилы — так была раздроблена пяточная кость. В синем свете электрического ночника нога казалась мертвой.
Однажды, когда мы с Володей делились воспоминаниями, в палату вошла Ася и, едва заметным поклоном извинившись перед нами за то, что прерывает наш разговор, сказала мне:
— Я слышала, что вы плохо себя чувствовали. Только поэтому я не могла принести вам обещанного подарка. Вручаю при первой возможности.
Она протянула мне флакон духов с французской этикеткой.
— Благодарю вас,— сказал я.— Садитесь, пожалуйста. Володя, подвинь табуретку. Простите, что я не сам это делаю. Какой великолепный подарок! Уникальная вещь! Где вы достали такие духи?
— Не лопни от натуги, фонтан красноречия,— сказал Володя, ставя табуретку.
Ася с недоумением взглянула на него.
— Не лезь вон из кожи, морская свинка,— сказал я.
— Это что, пикировка из-за меня происходит?— спросила Ася.
— Не обращайте внимания, это у нас послеобеденный обмен любезностями. Для пищеварения.
Неожиданно Асе это понравилось. Она рассмеялась.
Я спросил:
— Так где вы достали французские духи?
— Отец привез из командировки. Вылетал во французскую эскадрилью «Нормандия».— Она сообщила об этом, как о самой обычной вещи.
— А он у вас кто, простите?
Оказалось, что он крупный хирург. А ее дядя— начальник нашего госпиталя. А другой дядя — тоже медицинское светило. А его племянник... В общем, она мне рассказала о целой династии замечательных врачей. Она и сама пошла по их стопам, да помешала война, отец не отпустил ее от себя, так как она — единственная дочь, а мать у них утонула еще в тридцать девятом.
Она рассказывала, а я любовался ее оливковой кожей и миндалевидными глазами и раздумывал, можно ли взять ее за руку или нет.