Шрифт:
Несколько бессонных ночей и грубость Хохлова переполнили чашу моего терпения, и я написал в главк жалобу. Говорил в ней об одном — о стиле руководства.
Я решил, что мне сейчас нечего терять, и спорил с Хохловым даже в тех случаях, когда можно было бы и промолчать. В конце концов, я понял, что мне не поздоровится. На этот раз он не кричал, а, наклонившись, ко мне через стол, хрипел зловеще:
— Ты знаешь, что бывает на фронте за отмену приказа командира?!
Охваченный боевым задором, я выпалил:
— Здесь не фронт, а нелепые приказы я буду отменять и впредь!
— Нет, фронт!
Дело же не стоило и выеденного яйца; просто Хохлов из принципа хотел настоять на своем. Вчера он послал двух женщин из моей бригады на заготовку сена. Так как они были немолоды, к тому же не могли похвастаться здоровьем, я оставил их на подсыпке балласта, а вместо них отправил девушек.
Видя, что я молчу, он повторил:
— Нет, фронт! Торф — это фронт! Торф—это танки!
— Пров Степанович,— сказал я, стараясь сдержаться,— это даже для пользы дела лучше: женщины- городские, а девушки, которых я направил, — из колхоза.
— Ты что за них заступаешься?— тем же зловещим тоном спросил он.— Ты знаешь, что они читают библию? Знаешь, какие разговоры ведут? Они предсказывают окончание войны не по нашим доблестным победам, а по библии. А?..
Я возразил:
— Пров Степанович, они не меньше нашего ждут победы, а то, что предсказывают...
Тут он не выдержал, закричал:
— Все! В следующий раз за отмену моего приказа шкуру спущу!
Он проследил взглядом за мухой, которая назойливо кружилась над столом, выждал, когда она сядет, и спокойным, рассчитанным ударом мясистой ладони прихлопнул ее на бумаге...
Каково было мое удивление, когда он вызвал меня через три дня и заявил, что доволен моей работой.
— Ты вот что, Снежков, не обижайся, если я другой раз и покричу на тебя. Сам знаешь, торф добываем, без нас выпуск танков остановится... Без подстегивания нельзя... Я тебе скажу — хорошему работнику только и нужно подстегивание. Плохого — стегай не стегай — ничего из него не выжмешь. Вон — Сопов. Инженер. Где только не работал, а отовсюду прогоняли, потому что толку нет. С таких, как Сопов, я не требую — бесполезно. Требую с таких, как ты. Ты дело знаешь.
Мне, конечно, приятно было все это слышать. Я ждал, что он скажет дальше.
Он посмотрел на меня из-под лохматых бровей и хлопнул рукой по столу:
— Так вот. Начальник транспортного отдела заболел. Уехал в область лечиться. Долго не протянет. Хочу тебя поставить на его место. Парень молодой, с дипломом, комсомолец. Надеюсь — потянешь.
Я растерялся от его предложения, но это скорее походило не на предложение, а на приказ, так как он сердито стукнул кулаком и повысил голос:
— Рассуждать будем после войны! А сейчас надо давать торф состав за составом. Ясно?
Я встал.
Он посмотрел на меня с усмешкой и предупредил:
— Только не больно гордись: не справишься — замену найду. И Шаврова можно поставить.
Нет, Шаврова он поставить на эту должность не мог. Мастер хороший, с Соповым, конечно, не сравнишь, но шесть классов — это не транспортный институт. Да и ветер в голове; хулиганист к тому же...
Хохлов, словно угадал мои мысли, сказал угрюмо:
— Подучить всегда можно... Да, кстати. К нам выехала комиссия из главка. Вот телеграмма. Приедут— с ними и согласуем. Трест не возразит. Все!
Меня бросило в жар. Комиссия? Неужели так быстро они откликнулись на мою жалобу? Ну, Хохлов, держись! Придется тебе ответ держать!
А он, видимо, чувствовал это, потому что вплоть до прибытия комиссии я встречал его на участках в самое разное время. Говорили, что его дрезина металась по предприятию день и ночь.
Субботним утром комиссия прибыла на мой участок. Хохлов подвел меня к одному из ее членов и сказал:
— Вот, Игорь Владимирович, тот самый Снежков. С дипломом и практикой. Дело знает. Комсомолец.
Пожимая приехавшему руку, я услышал одно слово:
— Здравствуйте.
Фамилия этого человека была Калиновский. Он не походил ни на кого из тех, кто приезжал на Быстрянстрой. В черном отглаженном костюме, черном узком галстуке, в черных лакированных ботинках — он казался человеком из другого мира. Мне он показался надменным и замкнутым. У него было красивое свежевыбритое лицо, смуглость которого подчеркивали седые на висках волосы, тщательно расчесанные на косой пробор. За весь день я услышал от него всего три кратких фразы. «Здравствуйте», — сказал он при встрече, «Девятнадцатый век» — в депо, и «Надо думать» — выходя из дрезины. С таким не разговоришься. Однако в душе зрела уверенность: он скорее найдет общий язык со мной, чем с Хохловым.