Он сел рядом со мной, крякая по-стариковски, до­стал кисет; скручивая цигарку, ворчал беззлобно:

— Охо-хо... И чего это все путейцы ходят и ходят... Ноги себе сбивают... А проехали бы на паровозе — и узнали бы, как тебя болтает туда-сюда...

У меня не было никакого желания разговаривать.

Он покосился на меня; долго курил молча, глядя прищуренными от солнца глазами в небо. Потом спросил:

— Новенький?

Я неохотно кивнул в ответ.

— Институт, небось, окончил?

Я опять расщедрился лишь на кивок.

Старик усмехнулся.

Мне стало обидно, но я промолчал.

А он не отставал от меня,— спросил:

— Не коммунист, случаем? Или молод еще?

— Молод,— буркнул я сердито.

Он с улыбкой оглядел меня, но в его глазах уже было любопытство, а не усмешка.

— Молод, а на фронте, небось, успел побывать.

Я снова промолчал.

Тогда старик тщательно загасил цигарку о рельс и тяжело поднялся. Уходя, пробормотал себе под нос задумчиво:

— Ходят и ходят — ноги себе сбивают... Путейцы...

И вдруг меня осенило!

Кто это там вскричал: «Эврика»? Архимед или Пифагор? В истории я был не силен, но что такой воз­глас в свое время раздался — на это моих познаний хватало... Эврика! Моя нога спасена! Зачем мне без конца шагать по шпалам и через каждую дюжину мет­ров склоняться над рельсами, чтобы проверять их по уровню? Как я не додумался раньше! Ведь паровоз мо­тается из стороны в сторону, вздрагивает на стыках, а мое дело только записывать номера проплывающих мимо телеграфных столбов и делать пометки!

Я ликовал. Я первый раз за все эти дни был весел. Мне хотелось расцеловать старика-машиниста, напи­сать веселое письмо Ладе, запустить диск за флажок любого рекорда, запеть песню про парня, которому все удается, потому что у него легкая рука.

Я вскочил, сделал несколько шагов, вернулся, по­хлопал себя по карманам, но папирос не было, потому что на днях меня обуяло очередное желание бросить курить, снова уселся на рельс и решил подождать, когда вернется паровоз. Ждать пришлось долго, но я сейчас никуда не торопился, и прекрасное настроение не поки­дало меня.

А часа через два я стоял подле машиниста на фар­туке паровоза и, как и предполагал, раскачивался вме­сте с ним, и в моей записной книжке рядом с номерами столбов появлялись галочки, направленные острием вправо или влево, которые обозначали перекос правого или левого рельса, и буква «Т» — первая буква слова «толчок».

Впервые возвращаясь домой засветло, я напевал песню. До чего все-таки было хорошо мое открытие! Около общежития я не удержался и наломал сирени. Я попросил у Насти банку и поставил сирень на стол. Мне хотелось поделиться своей радостью с Ладой. Об­рывая губами нежные терпкие лепесточки, я сидел над листом бумаги, задумчиво глядел в темное незашторен­ное окно. Потом вздрогнул, улыбнулся и начал писать. Когда я перечитал письмо, то удивился, что ничего не рассказал о сегодняшнем дне. Я писал о Насте и ее ма­леньком Мишке, о первом впечатлении, которое произ­вел на меня Хохлов, о пожарнике, жующем сало, и да­же о черемухе и сирени — обо всем, кроме сегодняш­него открытия. Но я не стал ничего переписывать. Заклеив конверт, я улегся на постель, закинув руки за голову, и поймал себя на том, что не спускаю глаз с засиженной мухами лампочки. Спать не хотелось. В поисках книги я отправился к Насте. Однако, кроме двух старых газет, у нее ничего не оказалось. Я прочи­тал их, начиная с заголовка и кончая телефонами ре­дакции, и долго еще лежал без сна.

С этого дня работа моя сразу облегчилась. В шесть утра я садился на паровоз, вооружался записной книж­кой и карандашом, и через час уже мог заполнить на­ряды на работу.

Если — случалось — паровоз вел тот самый старик-машинист, я не только не молчал, как тогда, сидя на рельсах, а разговаривал с ним с большим интересом: уже на следующий день, случайно разоткровенничав­шись с Настей, я узнал, что он был секретарем партий­ной организации предприятия; звали его Дьяков... Наш разговор обычно начинался с обсуждения сводки Ин­формбюро. Дьяков разбирался в событиях куда больше моего. Особенно же меня удивляла его осведомленность в биографиях государственных деятелей. Как мне рас­сказали позже, он, оказывается, собирал библиотеку мемуаров. Другой его страстью были научные откры­тия; о них он мог говорить без конца.

— Ну, что, путеец,— напоминал он мне иногда, — хорошее открытие сделал? Не надо сейчас ноги сбивать? Как, Николаич? А? Идет сейчас работа?

— Идет.

Работа, действительно, шла. Уже через неделю кас­сирша выдала мне целую ленту талонов на хлеб, кото­рые я должен был вручить девушкам за перевыполне­ние норм. И только придя в бригаду, я сообразил, что на днях у меня сбежало девять девчонок из ближайше­го колхоза — то ли совсем, то ли на престольный празд­ник. В общем, на их месте работали новые люди. Дуры- девчонки оставили целое богатство — около восьми килограммов хлеба! Я вспомнил о Насте, о вечно голод­ном Мишке. Соблазн был велик. Но я в этот же день возвратил талоны бухгалтерше. Удивленно вскинув на меня глаза, она пожала плечами и усмехнулась.

Чувствуя себя героем, я вышел из конторы. Дул влажный холодный ветер, солнце было тусклым. Настин Мишка шлепал босыми ногами по грязной луже. Два седых голубя, переступая красными лапками, клевали рассыпанный овес. Из-за барака выскочил белый петух с жалкими перьями на хвосте и прогнал голубей. На путях, пуская пар, пересвистывались паровозы. Дым их стлался к земле. Я вытащил Мишку из лужи и увел домой. Огрубевшая кожа его руки была вся в цыпках. Он окоченел до того, что лязгал зубами. Я усадил его за стол против себя и напоил сладким горячим чаем. За окном молодой зеленый тополь раскачивался из сто­роны в сторону. Ветер завивал по дороге пыль. Небо покрылось свинцовыми облаками.