Полумрак подвала и похоронное настроение его обитателей было тягостным. Мы отказались от приглашения поужинать и поспешили выбраться на поверхность, пригласив в свою очередь сестер к себе провести вчетвером этот, может быть, последний в жизни вечер. После небольшого колебания согласие было получено. (Уж не сама ли судьба давала мне возможность восполнить и этот пробел?)

Аня, так звали девушку, сказала, что придет следом и, может быть, вместе с сестрой Клавой.

Мы уже находились в нашем сомнительном укрытии без стены, когда подумалось, что девушка может побояться идти одна, и я вышел, чтобы встретить ее. Но каково было удивление, когда вместо одной Ани появились две, совершенно одинаковые. Сходство было поразительным, и отличить ту, с которой мы уже были знакомы, от новенькой было невозможно. Девушки Клава и Аня успели принарядиться, но их грустные лица и отрешенность во взгляде говорили не столько о смятении, сколько о безысходности... Вскоре выяснилось, они сами признались, что решили покончить с собой, чтобы не стать утехой фашистской солдатни. Приглашение на прощальный вечер от таких же, как и они обреченных, было для них лишь отсрочкой исполнения их непреклонного решения. Все выглядело неправдоподобно, излишне романтично и даже выспренно, но это были издержки лучшего в мире недостатка — молодости. Мы не скрывали от Ани и Клавы всей трудности нашего положения, но ведь и их ожидала не лучшая участь. Девушки просили взять их с собой.

Где-то поблизости гуляла и бесновалась война, а мы пели песни. Понемногу запас спирта убывал, и, несмотря на то, что его разбавляли водой, наша трезвость терпела все больший и больший урон. Хотя фронтовая норма — сто граммов на человека — была уже определенно превышена, но настоящее опьянение не наступало даже у девушек.

Я робел от необычно открытого для меня общения. Рядом со мной была Аня. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, и эта близость вызывала во мне и трепет, и смущение. В поведении Ани чувствовалось какое-то отчаянное желание освободиться от природной девичьей скромности. Ей хотелось казаться опытной, свободной от предрассудков женщиной. Возможно, таким образом она старалась подавить страх перед чем-то еще не изведанным, предстоящим к познанию в этой обрушившейся на нас ошалелой действительности. Прижимаясь ко мне, она искала защиты от бед и страданий, причиненных войной.

Опьянение ударило внезапно и резко, как враг. Первый барьер неизведанного был преодолен, но радости это не доставило. Все сделалось каким-то расплывчатым и шатким. Зато пропало ощущение робости и неуверенности в себе. Мои огрубевшие на войне , ладони вдруг обрели необыкновенную чувствительность. Сквозь тонкую ткань кофточки даже при легком касании ощущались теплота и упругость ее тела. Это заставляло трепетать во мне каждую клетку и вызывало ответную реакцию. Только теперь я заметил, что мы остались одни. Петро с Клавой куда-то исчезли, словно растворились в густых сумерках. В них растворилась и окружавшая нас реальность. Все дальнейшее происходило словно в тумане и больше было похоже на совершенно невообразимый сон...

Нет, спирт не помощник в познании мира. Не помощник и в познании женщины. Тут нужен спиритус — дух мира, преданный самому высокому духу любви.

Проснулся на рассвете. Рядом была Аня. Она крепко спала. Даже безмятежно... Значит, все, что произошло этой ночью, не приснилось.

Я досадовал на себя за то, что был больше пьян, чем опьянен случившимся, и упустил что-то очень важное, что-то такое, что не повторяется, что прошло мимо меня и никогда уже не вернется. И все же было сознание того, что эту, может быть, последнюю в жизни ночь мы вырвали из цепких лап войны, и она принадлежала только нам двоим.

Осторожно, чтобы не разбудить Аню, поднялся, вышел из помещения. Заглянул в соседние строения. Осмотрел все развалины — ни Петра, ни Клавы нище не было.

Послышался шум моторов. К зданию подъехало несколько автомашин. Впереди легковая с офицерами, за ней штабной автобус и несколько грузовиков. Я подбежал к легковушке и обратился к Старшему по званию — это был майор, — объяснил ему, что смог. Майор знал наш полк и сказал, что, судя по всему, его отсекли. И даже если полк еще не полностью уничтожен, то пробиваться к нему бессмысленно. Майор приказал следовать с его колонной. Раздалась команда: «По машинам!» Не помню, как мы прощались и были ли секунды для прощания с Аней... Вскочил в кузов уже отъезжающего ЗИСа, и пыль закрыла это последнее убежище.

Так всегда уезжают солдаты — наспех, будто ненадолго, и чаще навсегда.

Колонна осторожно продвигалась вперед. Вокруг было относительно тихо, только издали доносился орудийный грохот. Миновали какое-то село и выехали в открытое поле. Внезапно сбоку, из перелеска, на нас обрушился минометный залп. Машины приостановились. И тоща, передав по колонне команду: «Делай как я!» — головная машина, а вслед за ней и остальные повернули под прямым углом вправо и устремились развернутой цепью к перелеску. Оттуда навстречу нам ударили пулеметные и автоматные очереди. Машины мчались вперед по полю, не обращая внимания на встречный огонь. Свистел ветер, свистели мины и пули, ревели моторы. Перелесок был уже совсем близко. Мы открыли ураганный огонь из автоматов и винтовок. И хотя стрельба из движущихся по неровному полю машин не могла быть прицельной, все же наши отчаянные и дружные действия ошеломили фрицев, и огонь с их стороны притих. Но тут же возобновился с новой силой.

Очень скоро почти все машины оказались выведенными из строя. Рядом с нашим ЗИСом разорвалась мина. Водитель был убит, несколько человек получили ранения. Я выбрался из кузова и вместе с другими продолжал бежать вперед, пригибаясь, падая и вскакивая вновь.

Но мы так и не смогли прорвать цепь гитлеровцев и вынуждены были отойти назад, чтобы ночью снова повторить попытку прорыва. Однако фашисты всю ночь, не жалея ракет, освещали подступы к своим позициям, и все попытки прорваться, кроме новых жертв, ни к чему не привели.

Едва начало светать, в небе появилось два самолета. Когда они приблизились, от их фюзеляжей отделилось два темных предмета, и сразу же над ними раскрылись купола парашютов. Кто-то, не разобравшись, крикнул:

— Немецкие парашютисты!

Не сразу сообразили, что это наши самолеты сбросили нам боеприпасы. По ним открыли огонь, расстреляв последние патроны. А парашюты ветром отнесло в расположение немцев.

Утренний ветер окончательно очистил небо. Предстоял жаркий день. Первые лучи солнца осветили поле ночного боя. Чернели подбитые машины, в невысокой траве лежали неподвижные тела. Среди них я увидел майора. Он лежал вниз лицом, с зажатым в вытянутой вперед руке пистолетом.