— Все-таки…

А дело было вот в чем: два года назад Виктор и Люда получили эту самую квартиру и тут же дали Георгию телеграмму, пригласили на новоселье. В письме, которое ушло следом, Виктор поинтересовался: нет ли у брата сотенки, другой на самое короткое время. Георгий немедленно прислал триста, а через месяц пришел от него контейнер с мебелью. Этот жест Георгий объяснил так: себе-де он купил новую, что эта ему порядком надоела, но не выбрасывать же ее из-за этого. А она и не была старой. Виктор и Люда тогда еще гадали: зачем Георгию понадобилось менять шило на мыло. А вообще-то… надо же… от самих Курил тащилась.

Вспомнили про сестру Валю. Живет она в Ленинграде, и они давно не виделись. Виктор сказал:

— Тут Валюха кочегарит вовсю: свитера мне вяжет, кофты всякие, зимние ботинки недавно прислала. Потешные такие — подметка полукруглая, как у кресла-качалки. Попробовал пройтись в них — как скороходы, сами несут.

— А с работой как? И с этими, твоими стишками?

Виктор попытался отмахнуться.

— Пока вроде бы нормально. Это же не производство, тут сам не знаешь, когда найдешь. Одному повезет и в девятнадцать, другому — в пятьдесят.

— Да-а… Сложно все…

Георгий был на семь лет старше Виктора, был он ему и товарищем и нянькой. Так сложилось! Дрожал над малышом, как клушка над цыпленком.

Витя подрастал, и Георгий не переставал удивляться, какие способности открывались у брата. Лет до семи или даже до восьми — так по крайней мере помнил Георгий — Витю ничего в жизни не интересовало, кроме рисования. Какое поразительное терпение: откладывал карандаши, чтобы только поесть. Конечно же, это у Георгия вызывало уважение, поскольку сам он любил улицу, ватажную мальчишескую жизнь. Прикладывая пятаки к новым синякам, он успокаивал душу тем, что а вот брательник будет художником… и наверняка шишки и синяки он получает вдвойне — и за себя и за брательника.

А в третьем классе Виктор после очередной простуды вдруг написал стихотворение: «Когда болеешь гриппом — всегда находит лень. В постели на подушке валяешься весь день. А ночью плохо спится гриппозному всегда. В постели не лежится и не идет еда».

Все, даже родители, поняли: перед Виктором открывается новый горизонт. Новое неожиданное увлечение тут же связали с будущим.

А Георгия вскоре призвали в армию; попал он на Северный флот, так на флоте и остался. Палуба, койка, полубак; до конца дней своих называть ему теперь табуретку — банкой, а обыкновенный половник — чумичкой. Семьей не обзавелся…

Виктор окончил строительный институт, но по специальности почти не работал: в управлении открылась многотиражная газета, и он ушел в нее литсотрудником. Сначала думал, ненадолго: планы у него были большие, в общем-то серьезные реальные планы. Многотиражка — плацдарм, затем — областная газета, книжка стихов и так далее, и все по восходящей.

С первого же дня Виктор окунулся в странную среду, которая, вместо того чтобы оказаться мощным магнитом и еще сильнее намагничивать, оказалась вообще антимагнитом.

По вторникам в типографии, в специально отведенной комнате, собирались выпускающие — сотрудники многотиражных газет, такие же ребята, как и он сам. Только постарше, может быть. И странно было поначалу наблюдать их всех вместе: пронырливые, тертые, зашмыганные, битые, бесшабашные, на все явления жизни имеющие собственное, единственно правильное мнение. Каждый из них дудел в свою дуду, каждый считал, что газету «тянет» только он один. И каждый о своем редакторе думал как об окостеневшей бездарности. Иногда Виктору казалось, что он находится в мире теней: любой из сотрудников — «бывший», то есть у каждого за плечами хоть одна, но серьезная взятая высота. Все они многое бы могли, но у каждого жизнь не задалась, и в самом начале. И причины у каждого были свои — или семья, или водка. В общем-то, все-таки, наверное, водка, потому что каждый из них считал, что организм нуждается в разрядке, а разряжает только алкоголь.

Временная ступенька оказалась для Виктора пятачком трясины: чем больше суетился, тем больше увязал. Как впрягся, оцепенел от нахлынувшего неотложного, так с тех пор и не было времени открыть глаза и не спеша, с обстоятельным анализом сложившейся обстановки осмотреться. И вот что стало очевидным, к его ужасу: многотиражка, оказывается, не что иное, как огромная, беспощадная, невероятно прожорливая мясорубка. Каждый день бросал он в нее куски своей души, своего сердца, своего тела — все бросал туда, но ни разу не было ощущения, что насытил ее, прорву окаянную. И ни разу не почувствовал он себя счастливым. Как принято говорить: на себя ничего не оставалось.

Люда к девяти ушла на работу. Виктор попросил позвонить в редакцию, сказать, что он заболел.

— Болейте, болейте! — Волосы ее после бигудей лежали на плечах красивыми полукольцами.

Когда щелкнул замок входной двери, Георгий потянулся в постели, напряглись на руках мышцы, о которых можно было сказать только: железные.

— Пивка бы, — мечтательно сказал он.

— Га-а, пивка… Откуда оно, Жор…

— Так у вас же свой пивзавод.

— Так ведь у нас всего, сам знаешь. Только толку…