— Жор, а тебе сейчас приходится самоутверждаться?

Георгий накрыл заварочный чайничек полотенцем.

— Как тебе сказать… Самоутверждаться, наверное, необходимо каждый день. У человека только два состояния: или карабкаться вверх, или катиться вниз. Я правильно тебя понял? Но у меня лично — другое положение. Я же спасатель. Я, наверное, утверждаюсь тем, что спасаю других. Да, пожалуй, именно в этом и проявляется мое самоутверждение.

Вполне убедительно, скорее всего именно так, хотя Жора немного кокетничает. У него железные нервы. Он любил повторять, что на Большой земле чувствует себя Гулливером среди лилипутов.

Ровно в пять пришла с работы Люда. По ее приходу можно проверять часы. Она устала. Она села на кухне, вытянула ноги и откинулась к стенке. Рядом она поставила рулон, с обоих концов упакованный газетой.

— Люд, а что там такое? — спросил Виктор.

— Эт-то? Эт-то мне подарили. Это афиша с фотовыставки Евтушенко. Из Прибалтики. Мы ее повесим в прихожей. У зеркала.

— Но там уже висит: «Летайте Аэрофлотом».

— А ту мы в ванную, а ты ее покроешь лаком, чтобы не отсырела.

Брат развел руками:

— Столичный шик.

— Люда умеет.

Потом был вечер, кстати, какой-то удивительно спокойный, творческий! Необычайно светлый! Когда все время знаешь что к чему. Немножко выпили. Посмотрели телевизор. Георгий рассказал, как его перед самым отъездом чуть не смыло волной за борт.

— Была бы Пицунда, — заключил он. — Сидели бы мы сейчас вот так.

— Вытащили бы.

— Как повезет, Витек. Условия были сложные. Это только в газетах всегда спасают.

Виктор промолчал, хотя мог бы возразить брату, привести в пример десятки очерков с драматическим исходом… Но в ближней памяти их не было, а напрягать голову не хотелось.

Потом решили сыграть в подкидного, но не нашли карты.

Люда удалилась. Она читала перед сном письма Чехова! Как раз очередной том пришел по подписке. Георгий пожелал посмотреть по телевизору концерт мастеров зарубежной эстрады. И только Виктор оказался не у дел. Он вспомнил, как обидели его в магазине, и решил тут же рассчитаться с Зинкой. Был тут еще важный момент — надо было каким-то образом подняться в глазах брата, чтобы не было у того в мыслях, будто бы он, Виктор, слабак в этой жизни.

Виктор устроился на кухне, разложил бумагу, расписал шариковую ручку и стал вспоминать подробности. Перед глазами засиял высокий лоб рабочего, и он мешал Виктору сосредоточиться. Жаль, не поговорил с рабочим основательней. Представлял Зинкино лицо, родинку, которая по цвету совпадала с галстуком… За что им только дали такую власть над населением! «Зина… Зина… магазина…» Надо же, как укладывается.

А вскоре получилась первая строфа: «Толпятся пьяницы с утра понуро возле магазина. Там продавщица тетя Зина — милосердия сестра».

Дальше пошло легче: «Подаст бутылочку вина из-за прилавка незаметно, хоть и рискует, но за это берет по-божески она. Каких-нибудь копеек тридцать, на чай, уж так заведено. Но как потом светлеют лица у тех, кто ухватил вино».

Виктор наполнялся нутреной мощью, он уже забыл про свою обиду, он жалел ту часть человечества, которая пропадала, потому что ходила на поклон к зинкам, унижалась, юлила. Впрочем, не надо их жалеть. Виктор знал повадки этих пигмеев: издеваются дома над слабыми близкими, куражатся, такая своеобразная компенсация.

Потом он пошел к брату, убрал у телевизора звук, взглянул, хорошо ли укрыта Люда от света и шума газетами, и ровным тоном, словно бы это так себе, — ничего особенного, прочитал.

Брат о б а л д е л…

— Однако, — сказал он, — однако!

— Я не стал мельчить, — пояснил Виктор. — Тема вывела. Главным оказалось не сведение счетов, а наказание порока. Обратил внимание: «Один стакан на всех по кругу — теплее сразу на душе. Тут знают все давно друг друга в своем обжитом курмыше. Пьют понемножку и помногу. Пьют и в мороз, и в дождь, и в снег. И ищут истину в вине, а вот найти никак не могут».

— Выходит, ты поднялся над личной обидой?

— Понимай как хочешь… Хотя эту Зинку пошмыгать бы носом об стенку.

— Все правильно, русский характер. Ему на шею сядут, обидят вовсю, а он, вместо того чтобы тут же дать отпор, пыхтит от обиды и придумывает разные оправдания обидчику.

— Наверное. Еще Гоголь писал…

— Я, Витек, не знаю, что писал Гоголь. Я, Витек, иду от той жизни, которой живу. Я, Витек, тебе не в укор… Хотя, может быть, и в укор. Но знаешь, что я скажу тебе, Витек…