— Шизеете, братва. Как погляжу, для вас самое важное: на скорую руку. Так и жизнь пролетит на скорую руку.

Сказал спокойным тоном, хотя Димино замешательство очень ему не понравилось: жизнь какая-то вокруг тайная, как в Ватикане.

В пятом часу пополудни Иван Петрович вышел на балкон подышать свежим воздухом. Дождя не было, как не было и сплошного свинцового покрова на небесах — там сейчас, набегая друг на друга, проносились тучи; в короткие прорехи неожиданно выглядывало солнце, и ослепляло, и резко обозначало тени.

Возвращались, отработав первую смену, жильцы, пересекали двор по диагонали, не обращая внимания на раскисшую землю, давя и уплотняя грязь. И опять здесь быть тропинке, четко делящей двор на два треугольника, ибо это самый короткий путь к дому. Смешно вспоминать, сколько пота и нервов израсходовали медные лбы из домоуправления, борясь с этой самой тропинкой. Колючую проволоку натягивали и даже хотели выложить кирпичный забор, и все для того, чтобы приучить к порядку. Но мыслимое ли дело — заставить народ ходить по квадрату.

Подумал Иван Петрович — и самому бы неплохо выбраться из дома, кости размять, хлеба купить, а заодно посмотреть, каков он сегодня, летучий рынок, что на пустыре, за теми вон большими домами. А летучий он потому, что с ним вот уже несколько лет безуспешно борется милиция. Но у народа нервы крепче. Выставляются здесь домашние излишки: соленья и маринады, носки из собачьей шерсти и сушеные грибы. Сидят ласковые старушки рядком, уже почти реликтовые, на перевернутых деревянных ящиках и мудро взирают на окружающих. И каждый раз, когда видит их глаза Иван Петрович, он открывает заново: а ведь все понимают старые, что происходит вокруг, и даже более того — наверняка чуют, в какую сторону крутится земля.

На базарчике, как всегда, было много цветов. И что всегда радовало Ивана Петровича: грустные полевые букеты люди брали ничуть не хуже, чем застывшие в красоте своей гладиолусы. Он встал в сторонке и принялся раскуривать трубку, и не сразу заметил, как пристально смотрит на него модно одетая, довольно симпатичная женщина, приблизительно его ровесница, с белым лицом, белой открытой шеей и ярким румянцем на щеках. Он взглянул на нее раз, взглянул другой, она улыбнулась ему в ответ; и вдруг Иван Петрович узнал ее: Валентина из литейного цеха. От его машины до ее верстака было не больше десяти метров… И еще легкая загородка из оцинкованного железа, этакая чисто символическая перегородка, скорей всего «для порядка» — вот что отделяло обрубщиц от литейщиков. Женщины лихо владели напильником и шабером, снимали, соскабливали заусенцы с готовых деталей. Зарабатывали они хорошо. А Валентина работала, пожалуй, быстрее всех, зверь-баба, в черном халате, поседевшем от алюминиевых опилок, черном платке, повязанном так, как это делали жницы на Руси, и горластая, черт возьми, ну и горластая — с пустыми разговорами не суйся — опозорит на весь цех. Она и профсоюзные взносы собирала, и за газировкой следила, чтобы автомат работал без перебоя. А высокое цеховое начальство обходило ее стороной. Ну ее к ляду, наверное, простодушно думало высокое начальство, сразу начнутся претензии, и этот горный поток ничем не остановишь.

— Ну, здравствуй, — сказала Валентина, подходя и протягивая руку. — А я думала, не узнаешь. В беретке ходишь, скоро трость возьмешь.

— Разве тебя, Валя, можно не узнать?.. Как же… как же… — Иван Петрович и обрадовался, и почувствовал, как все непроизвольно напряглось внутри — вот сейчас Валентина упрет кулаки в бока и рыкнет на весь окрест: чего сачкуешь, чего медленно льешь, видишь, я простаиваю.

— Хорошо, Валя, выглядишь, прямо цветешь.

— А мы так, а мы все по курортам, — и она гордо и победно покрутила подбородком.

Валентина всю жизнь работала в одной бригаде — и растворилась в ней, для нее перестало существовать «я», для нее давно уже было «мы».

— Как там ребята, как Омельченко?

— Старых много померло, новеньких полно. Если заглянешь, может, никого и не узнаешь.

— А как же, конечно, загляну. Это же мой фундамент, без вас я, может быть, и не сделал бы ничего. Литейка — моя гордость. Только вот дела.

— Спеши, спеши, если не шутишь, а то поздно будет: на следующий год и Омельченко, и я на пенсию собираемся.

— Надо же…

— А она у нас, литейщиков, если помнишь, ранняя. Мы еще на даче повозимся. Приезжай, поглядишь, какая она у меня. На самом берегу Волги. Да, вот еще что… Я тут хотела посоветоваться с тобой. Только подумала, надо бы сходить в адресный стол, а ты как из-под земли.

— Давай, чем, как говорится, могу…

— Да тут мелочи, может, и не стоит, чего тебе лишняя обуза.

— Ладно, ладно…

Валентина долго и пристально смотрит на него, и, к великому удивлению своему, Иван Петрович видит, как влажнеют глаза ее, тяжелеют, затуманиваются, и зрачки уже видны, как сквозь запотевшее стекло, и две крупные капли стремительно скатываются, не оставляя следа, по искусственному румянцу, по белым щекам. А она виновато улыбается:

— Сын сейчас выгнал из дома. Вот в этом корпусе он живет с семьей. Вот мы и оказались в твоих краях.

— Погоди. Пойдем ко мне, чаю поставим, поговорим как следует.

— А чего говорить? Говорить тут нечего. Не нужна стала, понимаешь! Кооператив им купила, а машину осилить не могу. Тогда сноха сказала, что я дерьмо и сижу на мешке с деньгами. Так и подохнешь, говорит, на золоте. Ты, говорит, не ходи к нам больше.

— А сын?

— А чего сын? Куда шея, туда и голова. Да, говорит, я бы на твоем месте, говорит, меньше по санаториям шлялся.