нашей планеты, которая не вызывает у человека никаких чувств, кроме печали,

бессилия и обреченности, как ее рисовали европейские и американские

путешественники. Но вместе с тем мы были далеки в своих представлениях об

Арктике, как о счастливой Аркадии.

Мы знали, что достаточно испытаем морозов и как благодать будем воспринимать

летнее тепло в 4—5°; услышим достаточно громкий вой метелей и грохот ломающихся

льдов, а временами будем напрягать слух, чтобы услышать хоть один звук в часы

полярной тишины и безмолвия; мы должны пережить мрак полярной ночи, но зато

месяцами будем видеть незаходящее солнце; мы много раз проклянем полярные

туманы, ползая в них, точно слепые щенки, но также будем видеть и полярные сияния,

которыми никогда не устает любоваться человек; встретим на своем пути и ровные

льды [69] и ледяные нагромождения — продвижение среди которых поистине

мучительно; будем видеть Арктику, клокочущую жизнью, и Арктику, закованную в

ледяную броню, внешне действительно напоминающую пустыню.

Ни я, ни мои спутники не собирались разыгрывать роль Робинзонов или

изображать из себя ходульных героев; мы не мечтали, как о блаженстве, о трудностях и

лишениях, так как прекрасно знали, что их будет достаточно на нашем пути и что нам

не миновать их. Поэтому на морозы Арктики мы смотрели так же, как кочегары на жару

у котельных топок; на полярные метели — как моряк на бури; а на льды — как шофер

на трудную дорогу. Условия тяжелые, но нормальные и естественные для Арктики. В

тех случаях, когда возможно, мы должны были избежать трудностей, а там, где этого

сделать нельзя, бороться с ними.

Борьба началась с того дня, как мы распрощались с «Седовым». Наша жизнь не

находилась в прямой зависимости от результатов охоты. Но мы не могли отделить свое

существование от задач, поставленных перед нами, а выполнение этих задач целиком

зависело от того, как мы сумеем использовать кладовую Арктики. И не потом, не в

будущем, а сейчас же, немедленно!

Охота

При малейшей возможности, а нередко только при одной лишь надежде на

возможность мы выходили в море на охоту. Не спали по двое-трое суток, чтобы не

упустить благоприятную погоду, и забывали об усталости, когда видели зверя. Каждая

новая добыча — нерпа, морской заяц или медведь — увеличивала наши запасы, а

каждый новый килограмм мяса делал реальными планы нашей работы, приближал нас

к мечте об исследовании Северной Земли. Мы заставили Арктику помогать нам своими

ресурсами, и думаю, что не упустили ни одной возможности, которую давала нам

природа.

Обязанность добыть мясо легла на меня и Журавлева. Когда на море

разгуливалась волна и охота на морского зверя делалась невозможной, мы занимались

работами у домика и готовили базу к зимовке. Таких дней было немало. Это

способствовало довольно быстрому ходу работ по устройству базы, но срывало

заготовку корма для собак.

Кроме непогоды, нас подводило еще и то, что зверь в это время редко выходит на

лед. Бить его нужно было на воде. А убитый на воде тюлень моментально тонет. Часто

нам не [70] удавалось загарпунить подстреленного зверя, поэтому половину добычи мы

безвозвратно теряли. Все же наши запасы росли.

Птицы еще не все отправились на юг. В нашем районе было много чаек.

Некоторые из них даже пытались вредить нам. Первые дни мы охотились неподалеку от

домика и тут же на берегу складывали добычу. Собак посадили на цепи, чтобы не

бегали по припаю и не отпугивали зверя. Но стоило только привязать собак, как

появлялись целые полчища белых полярных чаек. Они стаями садились на

заготовленные туши и рвали их. Совершенно белые, без единого пятнышка, они, как

крупные хлопья снега, покрывали все вокруг. Прожорливость грабителей никак не

вязалась с их изящным видом. Они совсем обнаглели: завидя приближающегося

человека, не старались улететь, а не торопясь, вразвалочку, спокойно отходили на

четыре-пять метров от добычи и с видимым неудовольствием разглядывали

подошедшего своими черными, круглыми, как пуговицы, глазами. В другое время мы,