— Домнул Феликс, Отилия ничего не поручала мне и не знает, о чем мы здесь разговариваем. Однако мне известно, что она питает к вам большую симпатию. Скром­ность не позволяет мне остановиться на природе этой симпатии. Девушка может пренебрегать добрым мнением женщины, но она должна сохранять его в глазах мужчин. Так вот, даю вам честное слово, что я держал себя с Отилией в Париже, как отец. Она жила все время в пансионе, куда я приходил к ней, но и эти визиты были связаны с большими затруднениями, поскольку начальница, ревниво заботясь о добром имени заведения, контроли­ровала каждый шаг пансионерок. (Это был пансион для девушек.) Поэтому мне кажется, что вы, зная поло­жение вещей, не должны обвинять ее в том, что она по­ехала со мной. Здесь она задыхалась. К чему я все это говорю? Отилию, признаюсь вам откровенно, я люблю и, быть может, не отступил бы даже перед безрассудной попыткой предложить ей руку. Но я помню о своем воз­расте и делаю все возможное, чтобы быть достойным ее. Я борюсь, используя в качестве оружия доброту, удовле­творяя все капризы юности, вы же боретесь оружием мо­лодости. Сознаю, что ваше оружие более надежно. Я — противник (если можно меня так назвать) лояльный. Может быть, Отилия любит вас или кого-нибудь другого! Я бы предпочел, чтобы это были вы. Моя честь повеле­вает мне не допустить распространения клеветы против нее. Отилия девушка умная, и я был бы горд, если бы имел дочь, похожую на нее. Если вы хотите быть ее сча­стливым спутником (ибо счастье, на мой взгляд, может дать только брак), то заявляю вам: Отилию нужно ува­жать. И вы обязаны сказать об этом другим.

Проговорив последние слова, Паскалопол, в своем ки­моно, принял позу, достойную трагика. Он еще раз стис­нул руки Феликсу и отпустил их. Феликс хотел что-то сказать, оправдаться, но помещик поспешно перешел на свой обычный тон и пригласил его в столовую выпить вермута. Все попытки Феликса вновь заговорить об Оти­лии оказались бесплодны. Он ушел очень взволнован­ный, хотя помещик и проводил его ласково и сердечно. С улицы через открытое окно второго этажа Феликс ясно Услышал сладкие звуки флейты, которая снова выводила менуэт. Проспект Виктории в этой его части был довольно тихим, и мелодия порой звучала так отчетливо, словно играли не в городе, а где-нибудь на тихой полянке. Фе­ликс удивлялся Паскалополу и думал, что он человек высоких качеств и достоин подражания. Он решил, что и сам он не должен ни в чем уступать Паскалополу и до­казать свое благородство. Но его мучили сомнения. На что намекал Паскалопол? Совершенно очевидно, он хо­тел, чтобы Феликс не подозревал Отилию, но вместе с тем он еще говорил и о какой-то клевете. Он, Феликс, всегда вел себя так, что его нельзя было в этом упрек­нуть, а представить себе, что Отилия станет страдать от обвинений, которые ей никто не предъявлял, он не мог. Намек Паскалопола, конечно, относился не к Феликсу, он имел в виду кого-то другого. Скорее по всему пове­дению Паскалопола, чем из его слов, Феликс понял, что должен быть с ним заодно, защищая Отилию от клеветы. Но от чьей клеветы? Он подумал, что, вероятно, как всегда, насплетничала Аглае, вспомнил и о Стэникэ. Если существует разносчик всяких слухов, так это, конечно, он. Здесь сомневаться не приходится. Но что он такого наговорил, Феликс не мог себе представить даже в минуту раздражения. Что между Отилией и Паскалополом существует любовная связь? Любопытство сделало Фе­ликса хитрым. Он сказал себе, что с помощью Стэникэ, которого нетрудно разыскать, он может раскрыть эту тайну. Феликс считал, что исполняет свой моральный долг, что, обнаружив клевету, будет в состоянии более энергично защищать репутацию Отилии. Но в глубине души его снедала ревность, от которой, как ему казалось, он уже избавился.

— Домнул Стэникэ, — заговорил он, — я хочу спро­сить вас, как человека опытного, скажите мне откровенно, что вы как мужчина думаете о поездке Отилии в Париж?

— Хм, — произнес застигнутый врасплох Стэникэ. — Что я об этом думаю? Но что я могу думать? (Стэникэ сразу же постарался оценить положение и не почувство­вал никакого подвоха. Но он всегда медлил с ответом, чтобы иметь время сочинить его.) Я скажу вам прямо, слов на ветер бросать не хочу и греха брать на душу тоже. У меня был ребенок, которого прибрал господь бог, потому что я, быть может, в чем-нибудь согрешил. Люди многое говорят, но зачем к этому прислушиваться? Ни­чего особенного, просто девушка поехала прогуляться. — А что говорят люди?

— Дорогой мой, люди злы. Клянусь честью, вы не сделаете ни одного шага без того, чтобы они его не истол­ковали по-своему. Даже я не всегда нахожу, что сказать. Бывают иногда абсурдные совпадения, которые удивляют, прямо-таки потрясают. (Стэникэ понизил голос.) За что купил, за то и продаю. Верить в это никто вас не обязы­вает. Ну и что тут такого, если даже так? Не одна же она, понимаете?

Феликс с трудом подавил раздражение.

— Так что же именно говорят?

— Ну, болтают всякое. А вы, мошенник, будто и не знаете? Нет, честное слово? Ничего не знаете? Все это в конце концов болтовня. Говорят, что девушка поехала в Париж, чтобы сделать, понимаете... да ведь вы же на медицинском, — аборт! Ну?

Феликс был настолько возмущен, что даже не смог ничего ответить. Стэникэ не понял или сделал вид, что не понял его состояния, и громко продолжал:

— Я слышал, дорогой, но не верил, что у женщины после родов лицо становится более бледным и сама она более пикантной. Так было и с Олимпией, когда она ро­дила Релу. Но Отилия изумительная девушка, она и так прекрасна.

— Свинья! — выдавил из себя Феликс и повернулся к нему спиной.

В тот же день вечером, когда дядя Костаке, Отилия и Феликс сидели за столом (теперь снова готовили дома), появился Стэникэ, поздоровался со всеми за руку, как ни в чем не бывало, и заявил, что пришел к Феликсу пока­зать ему образчик материи на летний костюм, прекрасной материи, хотя и дороговатой.

Поведение дяди Костаке после приезда Отилии стало весьма странным. Из его бормотанья можно было понять, что он задумал что-то сделать для своей «де-девочки», но что именно, оставалось неясным. А пока он произво­дил в доме страшный беспорядок. Рядом с комнатой Фе­ликса была еще одна, почти пустая. Старик вытащил на улицу ящики и сломанную мебель, сваленную туда, и врезал в дверь добротный замок, чтобы она хорошо за­пиралась. Потом стал складывать в комнату различные материалы, назначение которых казалось поначалу по меньшей мере таинственным. Например, он как-то при­шел с большими пакетами ржавых гвоздей различной ве­личины, высыпал их на пол и принялся раскладывать на кучки по сортам. Всем, кто был свидетелем этой сцены, Костаке, не дожидаясь расспросов и ни к кому в частности не обращаясь, дал весьма туманное объяснение:

— Хорошо покупать по случаю! Пусть пока полежат. На другой день старик явился с повозкой, доверху нагруженной оконными переплетами, рамами, дверьми от какого-то старого разрушенного дома.

— Папа, — удивилась Отилия, — что ты будешь со всем этим делать? Это на растопку?

Старик потирал руки, как человек, совершивший хо­рошую сделку и не желающий заранее посвящать в это других, чтобы потом устроить им сюрприз.

— Дешево купил, по случаю. Все вещи хорошие, та­кие, как раньше делали.

Отилия пришла в полное недоумение, когда однажды старик привел двух человек, которые выкопали широкую, как бассейн, яму прямо перед беседкой в саду, испортив этим газон. Костаке даже не объяснил, зачем это нужно, отмалчиваясь с довольным видом человека, который мо­жет позволить себе немного поинтриговать недоумеваю­щих ближних и предвкушает, как они придут в восторг, узнав в скором времени о его намерениях. Во всяком слу­чае, назначение этой ямы вскоре стало понятным, по­скольку дядя Костаке привез несколько возов извести и высыпал ее в яму. Он говорил, что купил известь по де­шевке на стройке, где закончили работы.