Костаке поспешно подтвердил это. Паскалопол по­краснел.

— Как, Костаке, и ты того же мнения?

— Да, да, — растерялся Костаке, — если Отилия так говорит, значит она права.

Паскалопол испытывал неловкость; опустив голову, он постукивал пальцами по столу. Он жалел о своем вме­шательстве в это дело и боялся, как бы не заподозрили, что он преследовал здесь какую-то личную цель.

— Как вам угодно, — сказал он наконец, — я не имею права вмешиваться. Я полагал, что таково ваше желание.

И, немного задетый, он поднялся, собираясь уйти. Оти­лия удержала его за руку.

— Вы не покатаете меня в экипаже завтра вечером? Мне ужасно скучно...

Паскалопол снова превратился в воплощенную любез­ность:

— Но я в вашем распоряжении, домнишоара Отилия. Завтра в шесть часов я приеду за вами.

— Приезжайте за Отилией, — сказала с улыбкой де­вушка. — Ведь вам все равно, Мэркулеску она или Джур­джувяну.

На другой день вечером Феликс вернулся из универ­ситета в довольно угрюмом настроении. Когда он проходил с товарищами по проспекту Виктории, его внезапно на­стигла Аурелия, которая шествовала об руку с Тити. Это была ее новая выдумка, ей льстило, что она идет по улице с молодым человеком. Тити согласился нарушить свое обычное затворничество, ибо опять переживал эро­тический кризис и мечтал обрести другую Ану, надеясь, что на этот раз ему повезет больше. Феликсу пришлось с отвращением терпеть на своей руке руку барышни, которая горделиво продолжала прогулку между двумя кавалерами. Но еще больше раздражала Феликса ее бол­товня.

— Вы знаете, профессора очень хвалят Тити, — объ­явила она. — Тити будет великим живописцем.

Аурика говорила это с той же обижавшей Феликса манерой, что и Аглае, как бы желая противопоставить гениальность Тити посредственности его, Феликса.

— Расскажи сам, Тити, что тебе говорили профессо­ра?— потребовала Аурика.

Тити не заставил себя долго просить и начал свое повествование, изобразив целую сцену, из которой явство­вало, что в Школе изящных искусств некий не пользовав­шийся широкой известностью профессор отметил, что у Тити с рисованием «дело подвигается». Феликс слушал невнимательно, подыскивая предлог для бегства.

— Мне кажется, вы не радуетесь, как следовало бы, успехам Тити, — упрекнула его Аурика.

— Да нет, да нет, как же! — воскликнул Феликс, ища глазами товарища, за которого можно было бы уцепиться.

— Тити очень много работает, к тому же у него та­лант, — продолжала петь дифирамбы брату Аурика. — Не всякий родится таким счастливцем... Вот я, например... А как ваши дела в университете? Воображаю, как вам трудно столько заниматься, пожалуй, это не для вас — вы такой слабенький, и родных у вас нет.

Феликс рассердился. Эти неуместные соболезнования, время от времени высказываемые семьей Туля и никак не льстившие его самолюбию, злили юношу. В душе он глу­боко презирал Тити, которого считал тупицей, и верил, что сам он гораздо больше понимает в искусстве и литера­туре. Тем не менее Феликс никогда не стал бы писать., Честолюбие не позволяло ему даже предположить, что в том деле, которому он посвятит себя, он не достигнет пер­вого места. А он сознавал, что в искусстве и в литературе успех часто бывает делом случая. Феликс был более начи­тан, чем его товарищи, но, унаследовав кое-какие черты трезвого отцовского характера, питал уважение только к научной карьере. Он хотел стать крупным врачом и все­сторонне развитым человеком — не более того. Неудача, которая могла бы его постигнуть, если бы он попытал счастья в другой области, представлялась ему позорной. Воспользовавшись толкотней, Феликс резко вырвал у Аурики свою руку и отстал, скрывшись в толпе проходящих. Пораженная Аурика в отчаянии искала его взглядом и выразила Тити свое недовольство:

— Домнул Феликс совсем не рыцарь.

Феликс самой короткой дорогой побежал домой. Дядя Костаке сидел за столом и набивал сигареты табаком из табакерки. Он уже поел, перед ним стояла только та­релочка с яблочной кожурой да на скатерти остались крошки хлеба. Старик казался удрученным. Феликс уви­дел на столе всего один прибор — на том месте, которое обычно занимал он сам, — и это его удивило. Место Отилии пустовало, не заметно было даже никаких при­знаков того, что она здесь сидела. Старик позвонил, и Марина принесла Феликсу ужин. Она тоже выглядела иной, была еще более неопрятна, чем всегда, зевала без всякого стеснения, не скрывая, что ей все надоело. При Отилии она никогда не позволила бы себе этого.

— Оставьте все на столе, — громко зевая, сказала она, — завтра утром я уберу.

Тогда Феликс вспомнил, что Отилия просила Паскалопола заехать за ней в экипаже, и решил, что она с по­мещиком где-нибудь в городе. Вопреки всем доводам рассудка он не мог подавить сильнейшую досаду. Он взглянул на часы — было половина десятого. Отилия могла не ложиться спать до зари, но никогда не проводила ночи вне дома, она возвращалась из города не позже де­вяти часов, и Паскалопол, сочетавший галантность с оте­ческим отношением, не задерживал ее больше. Феликс подумал, что, возможно, Отилия чем-нибудь огорчена и поднялась к себе в комнату?

— А где домнишоара Отилия? — спросил он в при­сутствии Марины.

Дядя Костаке, занятый изготовлением сигарет, не рас­слышал его, а Марина, выходя из комнаты, загадочно от­ветила:

— Ну, Отилия так Отилией и останется!

Феликсу захотелось стукнуть кулаком по столу от злости, что он не сумел понять такую простую вещь. Он обратил всю свою ярость против гнилого яблока и с остер­венением искромсал его. Костаке набивал сигареты и не переставая курил, обволакивая стол пеленой дыма. На­конец он сказал: