Шрифт:
Феликса удивило то возбуждение, которое охватило старика, и его болтливость.
— В подобных случаях, — пояснил Вейсман, уверенный в том, что старик не поймет, — наблюдается некоторая эйфория!
— А уколов мне не будете делать? — спросил вдруг дядюшка Костаке.
— Зачем вам делать уколы, раз они не нужны? У меня даже шприца нет!
— Если тебе нужен шприц, — сказал старик, прикрывая глаза, — я дешево продам.
Студенты рассмеялись. Феликс в глубине души был доволен этим проявлением жадности: это свидетельствовало о том, что умственные способности старика не нарушены, и предвещало, на радость Отилии, его скорое выздоровление. Все попытки уговорить Костаке уснуть ни к чему не привели. Обычно такой замкнутый, он вдруг обрел вкус к разговорам. Двум юношам, сидевшим на стульях по обе стороны кровати с огромными деревянными спинками, он поведал о своей молодости. Сейчас язык у него, казалось, был лучше подвешен, чем обычно.
— И отец и дед мой, — говорил он, — жили долго. Деду моему было больше девяноста лет, когда он умер, да и умер он не своей смертью. Отправился как-то осенью, примерно в это же время или чуть позднее, на охоту по направлению к Питешть, в горы. Верхом на лошади, ружье за плечами. Ездил он хорошо и держался прямо, хоть и был стариком. Лошадь что-то почуяла в лесу и испугалась, а дед держался рукой за дерево, понимаешь, лошадь рванулась, дед мой упал и расшибся. Отец поднял его, перевернул, а он и не шевелится. С полчаса он кропил его водой и, увидев, что тот не дышит, решил, что он умер. Сел на лошадь и в село — позвать людей с телегой, чтобы перевезти тело. Приезжают они, а он здоров, стоит себе на камне и смотрит в ружейный ствол. Кто его знает, что он там разглядывал. Только лошадиный топот напугал его, дрогнула, видно, рука, ружье-то и бух! Так он и застрелил себя. Отец, да простит его бог, жил бы еще дольше (ведь ему было всего семьдесят восемь лет), если бы не жадничал. Свиную кожу очень любил, сырую, так чтобы только щетина была подпалена. Зарезал однажды дядя с материнской стороны свинью, отец все ел и ел кожу, пока она комом в горле не стала. Наши-то пришли из-за Дуная, как дед мой рассказывал, чтобы от турецкого ига избавиться. Богатые были македонцы. Пришли они сюда, продали своих овец, получили денежки, и купили все братья сообща большое имение под Джурджу. Поэтому их и прозвали Джурджувяну. Но дед мой больше жил в городе, а отец и вовсе разделался с имением и накупил домов. Ох, и много же у нас было новых домов! Когда я был мальчиком, помню, я видел целый шкаф больших, словно церковных, ключей, и каждый был помечен, чтобы знать, от какого дома. Один из братьев моего деда, как говорили старики, сделался гайдуком и бродил по горам, грабя монахов, которых он терпеть не мог. Потом ушел в Трансильванию, там следы его и затерялись. Правильно он делал, правда? Монах! Что делает монах? Сидит себе да понапрасну еду переводит. Чтобы я отдал ему деньги, заработанные своим потом?! Господь бог и так меня видит, знает, что ни у кого я не крал, все трудом нажил. Т-т-ру-дился и ко-копил. В-вот и вся философия. Взять этот дом... Я был маленьким, когда отец его построил. Строили ему мастера итальянцы, целую груду одежды извел он на них, пока они вывели дом под крышу. Ого, зато дом этот крепкий, старинный, на доброй извести и из сухого кирпича, такому век стоять, не то что теперешние скорлупки, которые вы называете домами. Почему я купил старый кирпич? Он в десять раз лучше нового — я видел, как строился этот дом, когда был ребенком... Пятьдесят лет назад мы жили здесь словно в лесу. По ночам деревья шумели и гнулись, как в деревне. Строений было мало, и мы, куча ребятишек, выбирались из дома, пробегали позади казарм, где теперь улица 13 Сентября, переваливали через холм, огибали Котрочень, пересекали шоссе Болинтин и выходили к Дымбовице у Чурел, там мы купались, а потом шли через Крынгашь и возвращались с другого берега Дымбовицы через Мальмезон уже к вечеру. Мы все больше играли вверх по улице Рахова, на Жаркалец, на Тутунарь или ниже, туда, к улице Веселие, где были одни виноградники. Осенью мы там всегда виноград воровали. Во дворе у нас была конюшня, потому что отец держал выезд, а мы брали лошадей и ездили верхом, огибая Бухарест по виноградникам, до самых Тей. Теперь молодежь понапрасну время тратит, не умеет веселиться. Я вам расскажу, что мы однажды сделали. Отправились мы верхами через мост Каличилор, где теперь улица Рахова, и дорогой на Джурджу. Пока лошади не устали, все ехали за одной девушкой гречанкой, которая сидела со своим отцом, торговцем, в крытой повозке. Грек, когда вернулся, нажаловался отцу, и с тех пор мне не давали лошади. Потом ходили мы целой толпой по церквам, когда раздавали артос [32], к Антиму, к Святым Апостолам, к Михай-Водэ и даже дальше. Станем все в очередь, в один миг опустошим блюдо и переходим в другую церковь. Так и делали, пока священники не приметили этого и не поставили пономарей подстерегать нас. Обманывали мы и старух, которые раздавали свечки. Набьемся в церковь, толкаемся, будто друг друга не знаем, а когда расхватаем все свечки у бабы, зажжем их, выстроимся в два ряда, идем и гнусавим на церковный лад. И просвирки мы ели, только нужно было все время в разные церкви ходить да посылать одного кого-нибудь узнать, кто в тот день служит. Эх, а больше всего любил я ходить на поминки! Говядина, птица, козлятина тогда не очень-то были в чести. Любили жир, а не растительное масло, а свиное сало ели копченое. В пост готовили плов с тахином и котлеты из икры. Весной выходили погулять на травку в Бордеи или в Лакул Тейлор. А вот я вам расскажу, как я свадьбу справлял с покойной моей женой, с первой, а не с матерью Отилии. Когда я на ней женился, сравнялось мне двадцать лет и Куза-Водэ еще не был свергнут с престола. Вскоре после этого пришел Карл. Невесты я и в глаза не видал, потому что такой был обычай, и за девушку и про приданое — все решали родители. Все было готово: столы накрыты, свечи зажжены (забыл сказать, что отец мой еще и воском торговал), батюшка в церкви ждет, как вдруг остановилась у ворот карета, а вслед за ней крытая подвода, с которой слуги начали сгружать тюки, кресла и другое добро. Это было приданое. Невесту теща моя привела за руку. Ей было всего тринадцать лет, маленькая такая, даже толком и не знала, что такое замужество. В первую ночь расплакалась: не хочу, дескать, спать одна, без матери, так и пришлось теще моей остаться ночевать. Потом я ее приласкал, приручил к себе, а она все скачет на одной ножке и играть хочет, даже и в мыслях не держит, хе-хе, чего мне от нее надобно. Когда она забеременела — ведь и у меня было дитя, только не выжило, — она все в куклы играла. Да и она, бедняжка, долго не протянула, двадцати одного года скончалась после восьми лет замужества. Потом лет двадцать был я вдовцом, пока не женился на матери Отилии. Она тоже была молодая, лег двадцати, а Отилии годик всего исполнился. Взял, значит, я ее вдовую, муж у нее умер на второй год после свадьбы. Не знаю почему, только и со второй женой мне не повезло. Прожил я с ней всего пять лет. Коли суждено человеку жить, так он и живет назло всем докторам, и нечего с этими врачами якшаться. Отилия на мать свою похожа. Та такая же была гордая — дом блюла, но уж ты в ее дела не мешайся. И на рояле хорошо играла, инструмент-то от нее остался. Вот так и справляли раньше свадьбы. А доктора как тогда, так и сейчас ничего не знают. Только двое и было настоящих: доктор Обеденару и Драш. Обеденару ездил в карете или верхом, всегда в перчатках и в цилиндре. А Драш прямо чудеса творил, о нем все помнят. Вот послушайте как он вылечил одного, которому втемяшилось, что ему в голову щегол залетел и поет в ухо. Сказал ему раз, сказал два, что ничего у него в голове нету, а человек твердит свое — и все тут, ничего, дескать, доктор не понимает. Тогда Драш притворился, что выслушал его хорошенько и говорит: «Пожалуй, ты и прав, вроде и я слышу. Приходи завтра, я его выгоню». На другой день достал доктор щегла у одного птицелова, который их на смолу ловил, и спрятал потихоньку в рукав. Завел он того больного в пустую комнату, отвесил ему здоровенную оплеуху, а сам незаметно выпустил из рукава щегла. «Видал, как он полетел? Теперь ты здоров». Тот и поверил. Хе-хе-хе-хе!.. Завтра-послезавтра, когда встану с постели, начну я строить такой дом, какого в Бухаресте и не видывали, из крепкого кирпича, сухих балок, только бы дешевых рабочих найти!
Так разглагольствовал старик далеко за полночь, пока не пропел петух. Наконец он устал и заснул. Пузырь со льдом навис ему на глаза, словно феска. Вейсман ушел, а Феликс, щадя Отилию, бодрствовал до рассвета. Наутро дядя Костаке выглядел совсем здоровым, только чувствовал усталость и боль в ноге, когда наступал на нее. Войдя к старику, Стэникэ застал его восседающим с суровым видом на ночном горшке. Под мышкой он держал жестянку с деньгами, а в руке — ключи. Воздух в комнате был спертый, вся кровать испачкана горчицей. В столовой собрался небольшой военный совет, на котором Олимпия и Аурика высказали мнение, что, поскольку старику стало лучше, всем нужно хотя бы на время вернуться домой. Аглае воспротивилась, согласившись, однако, чтобы каждый по очереди отлучался с поста. Она сходила домой переодеться и уже через полчаса вернулась, чтобы отпустить Тити, Аурику и Олимпию. Дом был оккупирован, положение становилось совершенно невыносимым. Феликс со страхом думал: что же станет с Отилией, если так будет продолжаться? Когда у старика попросили денег на домашние расходы, он отказал, заявив, чти есть он не хочет, хватит ему и чашки молока, «если останется от других». Феликс сам дал деньги Марине, умоляя не говорить об этом Отилии. Он был уверен, что иначе девушка ни к чему не прикоснется. Аглае тщательным образом обследовала весь дом, не обойдя так же и комнат Отилии и Феликса. А Стэникэ втихомолку обшаривал и выстукивал стены и мебель в поисках тайника, остерегаясь даже Олимпии. Как-то раз она открыла дверь в гостиную, где находился Стэникэ. Он набросился на нее:
— Что ты ходишь за мной по пятам? Столько всяких волнений, ни минуты покоя, с мыслями не дадут собраться!
Но когда она вошла и прикрыла за собой дверь, он шепотом подозвал ее, быстро огляделся, снял со стены миниатюру в рамке из слоновой кости, к которой уже давно присматривался, и сунул ее Олимпии за корсаж:
— Спрячь хорошенько, чтобы теща не увидела. Это — произведение искусства, оно должно остаться в семье.
Паскалопол приехал к обеду и застал всю компанию за столом. Даже Василиад на правах домашнего врача находился тут же. Паскалопол осведомился у старика, что тот собирался сказать ему или поручить, и Костаке, на этот раз уже во всеуслышание, заявил, что пока ничего сделать не может, потому что в доме хозяйничают посторонние, но скоро он встанет и наведет порядок. Через несколько дней он «сообщит» ему нечто важное, касающееся «его девочки». На третий день, когда «оккупанты» проснулись, они увидели, что дядюшка Костаке разгуливает по двору, заложив руки за спину, и осматривает груды кирпича. Он так зло посмотрел на всех и выглядел таким здоровым, что они поняли, насколько смешно было бы теперь держать его под арестом. Тити, Аурика и Олимпия ушли, а Аглае обратилась к брату с вопросом:
— Как ты себя чувствуешь, Костаке? Остаться мне здесь, чтобы помочь тебе? Как-никак нужен уход, а эта Марина ничего не понимает.
Дядя Костаке сухо ответил:
— Я ни в чем не нуждаюсь. За домом есть кому присмотреть!
Разочарованный Стэникэ изобразил восторг:
— Браво, дядюшка Костаке, ура! Да вы сами всех докторов схороните. Что они смыслят! Это они убили моего ангелочка! Как это так — вы и вдруг больны! Просто переутомились, маленький солнечный удар. Чего бы я не дал, чтобы иметь ваше здоровье!
На следующий день дядя Костаке выгнал всех из дому и даже Феликса с Отилией попросил уйти до вечера. Отилия ушла спокойная, она радовалась, что «папа» выздоровел. Она немного проводила Феликса, потом они расстались. Феликс был уверен, что она направилась к Паскалополу.
Старик закрыл все двери и окна, опустил шторы, и, так же как в прошлый раз, в столовой послышались удары молотка. Стэникэ уже не нужно было подсматривать в окно, потому что он находился в доме. Когда Феликс ушел, он успел спрятаться в его комнате, прежде чем Костаке запер все двери. В одних носках спустился он по лестнице и стал подглядывать в столовую через замочную скважину. Правда, ничего особенного он там не увидел, но по характеру звуков мог сделать некоторые выводы.
Старик забыл отпереть черный ход, и Стэникэ снова пришлось укрыться в комнате Феликса. Он улегся на его постель, а когда явился юноша, сказал, что пришел всего лишь час назад, чтобы спросить его кое о чем, и заснул. Феликс, не увидев тут ничего подозрительного, не счел нужным сообщать об этом дяде Костаке. Да тот все равно ничего бы не заподозрил, просто решил бы, что отпер дверь черного хода раньше. Стэникэ на этот раз был очень скрытен, и даже Олимпии, которая до новой передислокации стала лагерем в родительском доме, он ни словом не обмолвился о том, что видел. Дядюшка Костаке, одетый и завернутый в одеяло, все время сидел теперь в столовой, превратив диван в постель. Рядом с ним лежали коробка с табаком, жестянка с деньгами и ключи. Двери во всех комнатах он запер, а если ему что-нибудь бывало нужно, посылал только Отилию или Феликса, им он доверял. С Аглае он помирился, но посматривал на нее подозрительно, так как она по нескольку раз на день являлась в дом под предлогом заботы о брате и отдавала всякие распоряжения по хозяйству. Остальные родичи по наущению Аглае тоже забегали время от времени. Что касается Стэникэ, то он почти постоянно торчал в комнатах, частенько вместе с Василиадом, и если даже казалось, что его нет, он все равно слонялся где-нибудь поблизости. Как-то раз Отилия застала его на кухне, где он распивал кофе. Он заявил, что только Марина умеет сохранять настоящий аромат кофе, у тещи оно противное. Паскалопол был тактичен и приезжал редко. Он договорился с дядей Костаке, что тот известит, когда будет нуждаться в его помощи. Не желая возбуждать у Аглае подозрения, будто преследует здесь какую-то цель, он держался с некоторой церемонной холодностью по отношению к Отилии, которая оставалась печальной, но неизменно спокойной. Для Феликса это было неопровержимым доказательством того, что она встречается с Паскалополом. В конце концов Отилия, видя что Феликс ходит мрачный, сама заговорила с ним:
— Феликс, я заметила, что ты меня в чем-то подозреваешь. Это так глупо! Я очень боюсь за папу, мне трудно привыкнуть к мысли, что я его потеряю. Как бы независима я ни была, я все-таки девушка и нуждаюсь в покровительстве. Папа меня ничему не научил, в делах я ничего не понимаю. Твое положение совсем другое, и в твоей преданности я не сомневаюсь ни на минуту. Но у тебя самого нет жизненного опыта, мы оба нуждаемся в более взрослом друге, таком, как Паскалопол. Он вовсе ни в чем не заинтересован, наоборот, ему неприятны всякие кривотолки о нем, но его все уважают, даже тетя Аглае считается с ним. Ты не знаешь, что они за люди (Отилия указала на дом Аглае) и почему я боюсь их. Мне-то все равно: буду давать уроки музыки, может быть, ты возьмешь меня замуж (Феликс одобрительно кивнул, но Отилия продолжала говорить все так же сурово, словно не придавала никакого значения своим словам), но мне жаль папу. Если папа тяжело заболеет и будет прикован к постели, знаешь, что они могут сделать? Растащат все вещи из дома, оставят одни голые стены. Ты сам, своими глазами видел, как все расселись за столом, не обращая на нас никакого внимания. Они еще стеснялись, потому что не знали, как все обернется, но с радостью выгнали бы на улицу и тебя и меня. Ты должен набраться терпения, чтобы отстоять свои права. Даже со своей родной матерью Аглае не церемонилась. Та долгое время болела, ее разбил паралич. Видя, что она не умирает, они вытащили из дому все вещи и оставили ее одну. У папы была еще младшая сестра, которая овдовела. Она тоже была наполовину парализована, видно, у них это наследственное. Так как у нее не было никакого имущества, ее поместили в больницу, где она и умерла чуть ли не от голода. Врачи, узнав, что у нее есть богатые брат и сестра, заставили ее просить у них помощи. Наняли извозчика, довезли ее до дома Аглае и высадили. Увидев это, Аглае велела всем в доме попрятаться, а сама так и не вышла на улицу, несмотря на крики сестры. Извозчик сжалился над больной и, проклиная всех, отвез ее обратно в больницу. Чтобы опять не повторилась такая история, они составили письмо, как будто от каких-то знакомых, узнавших об этом случае от соседей, в котором сообщали, что ни одного близкого родственника у нее не осталось, но что они из сострадания будут время от времени посылать ей еду. И знаешь, что они делали? Отвозили сверток кому-то в Китила, тот передавал его какому-то железнодорожнику, а железнодорожник — извозчику, у которого кто-то работал в больнице, так что там никак не могли узнать, откуда и от кого приходит этот пакет. Вот какие они люди, дорогой мой. Поэтому, если я и обращаюсь к старшему, опытному другу, я делаю это больше в интересах папы и твоих, чем в своих. А теперь я попрошу тебя сейчас же отправиться к Паскалополу и попросить его прийти после обеда. Его зовет папа, у них уже был уговор.