О Самэне Феликс слышал и даже припомнил, что ви­дел среди книг Отилии потрепанный томик «В саду ин­фанты». Но читать не читал, потому что до сих пор стихи его не привлекали. Его интересовали романы, в которых изображались мужественные, волевые люди, их непреклонность в достижении цели. Он любил читать биогра­фии великих людей и вообще все книги, трактовавшие про­блему воспитания воли. В этом году, учась на первом курсе, он мало читал беллетристики и очень много меди­цинских книг. Он предпочитал не разбрасываться, а глу­боко вникать в определенный предмет.

Однако сейчас душа его звенела. Декламация Вейсмана, останавливавшая прохожих, нравилась ему, и он решил прочитать дома Самэна.

— Ты любил когда-нибудь? — неожиданно спросил Вейсман, после того как долго и пространно рассуждал о русской поэзии, о Некрасове и Бальмонте.

— Думаю, что да, — после некоторого колебания от­ветил Феликс.

Вейсман недоверчиво посмотрел на него и со свойствен­ной ему горячностью пустился по пути признаний:

— Как я — ты не любил! Это невозможно! Я любил феноменально, так, как один раз в столетие может любить человек. Богатства моей души хватило бы, чтобы одарить великого поэта. Я любил необычайную девушку, настоя­щего ангела, нервную, впечатлительную девушку, у кото­рой, я тебе скажу, душа вибрировала, как дорогая скрипка под смычком Энеску, настоящую Марию Башкирцеву [16]. Я провел с ней божественные часы, мы утопали в волнах святого опьянения телом. Затем мы решили вместе покон­чить жизнь самоубийством, заперлись в квартире и от­крыли газ. Но девушка в конце концов испугалась и закри­чала, явилась тетка, соседи и выломали дверь.

— А почему вы хотели покончить с собой?

— Почему мы хотели покончить с собой! — сурово и таинственно прошептал Вейсман. — Знакомо ли тебе стра­дание плоти, то отчаяние, когда достигаешь вершины опья­нения, где уже и счастье невозможно? Когда оказываешься на такой вершине, тебя немедленно охватывает тоска. Нам стала противна жизнь, мы хотели продлить мгновение в вечности.

Утонченность Вейсмана казалась Феликсу несколько театральной, но его восхищала серьезность, с какой тот разыгрывал беспричинную трагедию. В его душе вновь воскресли те чувства, которые он испытывал в интернате лицея, где ночи напролет велись ожесточенные споры.

— Ты спрашиваешь, почему мы хотели покончить с со­бой?— продолжал Вейсман. — А ты читал Вейнингера, великого Вейнингера, крупнейшего мыслителя современ­ности?

Феликс с досадой должен был признаться, что и Вей­нингера он не читал. Он был смущен своими малыми по­знаниями и удивлялся эрудиции коллеги.

— Ты не читал?! Ты лишил себя самого утонченного пиршества интеллекта. Я тебе достану его книгу, я знаю, где ее можно купить с невероятной скидкой. Когда тебе понадобится что-нибудь из книг, скажи мне, и я куплю тебе по самой дешевой цене.

— А кто такой Вейнингер? — спросил охваченный ис­кренним любопытством Феликс.

— Вейнингер? Вейнингер — это самый суровый критик женщины, из-за женщины он покончил жизнь самоубий­ством. По его учению женщина — это только сексуаль­ность, в то время как мужчина сексуален лишь временами. У женщины чувственность разлита по всему телу. Я и моя возлюбленная, которая, как исключение, обладала муже­ственной душой интеллектуального человека, просто пере­пугалась, когда прочитала его книгу. Это она, оскорблен­ная жестокой правдой, несовместимой с ее идеалами, по­дала мне мысль покончить самоубийством.

— Я хочу прочитать эту книгу! — сказал Феликс.

— Ты хочешь прочитать «Geschlecht und Charakter» [17]? Превосходно. Дай мне лею, и ты ее получишь.

Феликс дал ему лею. Некоторое время они молча шли рядом, потому что хотя Феликс и любил поговорить, но стеснялся делать признания. Ему казалось неприличным назвать имя Отилии и даже Джорджеты в разговоре с по­сторонним или хотя бы намекнуть на их существование. Чтобы не молчать, он с безразличным видом спросил Вей­смана, как тот живет, каковы его планы, но тут же спо­хватился, что заставляет его выбалтывать то, чего он сам не хотел затрагивать. Но Вейсману, казалось, это вовсе не было неприятно, он тут же пустился в рассказы, ни­мало не смущаясь:

— У меня собачья жизнь, кручусь, как одержимый. На моей шее три сестренки и старая тетка, которых я должен содержать. Все мы ютимся в убогой комнатушке — нечто вроде помещения для кучеров над конюшней, — куда лазим по приставной лестнице. Я должен платить за квар­тиру, добывать им на хлеб...

— И чем же ты занимаешься?

— Чем занимаюсь? Всем, чем могу. Помогаю дантисту, делаю по дешевке впрыскивания рабочим, редактирую со­циалистическую газету, перевожу книги для одного изда­теля, даю частные уроки, — так и выкручиваюсь. Я проле­тарий, который ждет освобождения своего класса в силу диалектики истории.

— Ты социалист?

— Социалист? Что такое социализм? Все великие умы, лишенные предрассудков, мыслят так же, как и я. Я науч­ный социалист, стою за обобществление средств производ­ства и моральное оправдание любви через отмену ее про­дажности, за любовь без принуждения.

Несмотря на то, что Феликс считал себя лишенным всяких предрассудков, он почувствовал некоторую нелов­кость, услышав эти формулы. В душе его жил буржуа, восхищавшийся спокойствием, независимостью и утончен­ностью Паскалопола.