— Что же тогда тебе от меня нужно, раз ты так лю­бишь Отилию?

Феликс отпрянул, обезоруженный этим аргументом. Джорджета вновь стала серьезной.

— Нет, — сказала она, — я, конечно, шучу, Если ты действительно любишь Отилию, я думаю, что она счастли­ва. Никакого преступления нет в том, что ты приходишь ко мне, любому мужчине это позволительно.

— Это правда? — Феликс ухватился за ее слова.— С Отилией мы знакомы давно, с детства. А тебя я люблю... по-другому. У меня тогда не было никакого плохого намерения, разреши мне загладить свою вину.

— Ах, — засмеялась Джорджета, — какой ты хитрый. Ты хочешь, чтобы я снова изменила генералу с тобой? Хорошо, я сделаю это, потому что я добрая девушка и, кроме того, питаю к тебе слабость, хотя ни на что и не притязаю. Но в конечном счете ты прав, потому что я могу быть опасной. Один юноша покончил из-за меня самоубий­ством. Люби меня понемножку, но не теряй головы!

Подобное нравоучение покоробило Феликса, и Джорд­жета заметила это. Девушка села к нему на колени и об­вила рукой его шею.

— Я поступаю глупо, читая тебе мораль. Прости меня, ты внушаешь мне такое уважение, что я становлюсь пе­данткой. По правде говоря, ты мне нравишься, и это глав­ное! Делай как знаешь!

Словно молния, в памяти Феликса мелькнул образ Отилии. Решение быть ей неизменно верным отодвигало непроизвольную радость от близости Джорджеты. Но он тут же поймал себя на том, что невероятно смешно в по­добных условиях взвешивать свои отношения. Он поло­жился на волю чувств, и оба они с Джорджетой были сча­стливы этой игрой, имевшей сладкий привкус опасности, хотя им по-настоящему ничто не угрожало. Когда он ухо­дил, Джорджета с глубокой симпатией посмотрела на него и прошептала с ласковым укором:

— Феликс, не влюбись в меня! Будь дерзким, каким и должен быть мужчина! Я это говорю для твоего же блага.

Феликс чувствовал себя счастливым. Отрицать это было бы нелепо. Ему казалось, что он неуязвим для всего, что окружало его, в том числе и для людей, словно он был за­говорен. Отилия превратилась в какое-то далекое видение, и он мог наслаждаться своей любовью к ней. Джорджета же с такой нежностью одарила его всем, что было в ее си­лах! Однако он испытывал недовольство собой из-за внут­ренней борьбы между непроизвольными порывами и вро­жденной потребностью следовать определенной жизненной программе. Если он будет продолжать ходить к Джорджете, то превратится в хлыща, лишенного всякой способности идти на какие-либо жертвы во имя более чистой любви; если же он не будет ходить к ней, то окажется смешным казуистом. Отилия и Джорджета слишком походили друг на друга, это было ясно, хотя ему очень хотелось найти в них различие. Вернее всего, его мучило, что все произо­шло с такой легкостью. Как будто не он покорил Джорджету, а она покорила его. Отилия тоже смотрела на него, как на человека, о желаниях которого даже не стоило спра­вляться. У Феликса мелькнула мысль, которую он из вро­жденной стыдливости не решился развить до конца, а именно, что для проверки своей воли в достижении цели ему нужно было бы в виде опыта покорить какую-нибудь другую, неприступную девушку. Однако экзамены целиком захватили его, и он на время забыл и об Отилии и о Джорджете.

Как-то раз, когда он сидел за чтением лекций, стараясь запечатлеть в памяти страницу за страницей, дядя Костаке, потоптавшись перед дверью в его комнату, приоткрыл ее и просунул свою голову, похожую на биллиардный шар.

— Т-т-ы- н-н-никуда сегодня н-не пойдешь? — спро­сил он.

— Нет. Мне нужно заниматься. А что такое? Вам что-нибудь надо?

— Нет, я хотел сказать, что на улице прекрасная по­года, солнце, тебе неплохо было бы подышать воздухом. Здесь т-так мрачно!

— Спасибо, — ответил Феликс, — прогулку отложу до завтра. Сегодня я хочу повторить курс.

Дядя Костаке втянул обратно голову через полуоткры­тую дверь и собрался уходить. Однако, помешкав немного, он заглянул снова нерешительно.

— Т-ты ведь н-не будешь выходить из комнаты? Внизу грязно, идет кое-какой ремонт.

— Выходить я не буду! — заверил Феликс.

— И правильно сделаешь! — удовлетворенно отозвался дядя Костаке.

Хотя вопросы старика были довольно странными, Фе­ликс не обратил на это внимания. Из всего разговора он понял только то, что на улице прекрасная погода. Дей­ствительно, было бы приятно немного прогуляться по Шос­се Киселева и, отдыхая, как-то упорядочить в памяти всю терминологию. Снизу послышался шум передвигаемой ме­бели, потом стук молотка. Феликс посмотрел через окна застекленной галереи и увидел, что во дворе никого нет. Дверь в комнату Марины заперта на замок — значит, ста­рухи нет дома. Вдруг во дворе появился дядя Костаке с молотком в руке. Он взглянул на ворота, в глубь двора, огляделся по сторонам, забыв только поднять глаза вверх, потом на цыпочках, крадучись, словно вор, вернулся в дом. Опять послышался грохот мебели и скрежет, словно выдирали клещами большие гвозди. Феликс решил отпра­виться в город. Все равно надо было где-то пообедать, раз Марины нету дома. Он неслышно спустился по лестнице, но в столовой застыл при виде картины, которой никак не ожидал. Огромный буфет был сдвинут в сторону, а дядя Костаке стоял на коленях перед отверстием в полу, образовавшимся от вынутой доски. В этой дыре Феликс, сам того не желая, увидел жестяную коробку из-под та­бака, в которой блестели монеты и лежала пачка бумаг, похожих на банкноты. Трясущимися потными руками ста­рик старался поскорее прикрыть ее сверху доской. Феликс хотел незаметно пройти к двери, но пол заскрипел у него под ногами, и дядя Костаке вскочил, бледный, сжимая в руке молоток.

— Кто т-там? Сюда нельзя!

— Это я, дядя Костаке! Я зашел сказать, что иду в город. Если вы хотели починить буфет, сказали бы мне, я бы помог.

Феликс солгал, но дядя Костаке поверил ему или сде­лал вид, что поверил.

— Н-нет, ничего. Немного отстала доска, я сам по­чиню, я сумею.

Феликс направился к двери, глядя в потолок, чтобы убедить старика, что ничего не заметил. Не успел он выйти, как услышал щелканье поворачиваемого в замке ключа. На улице Феликс невольно обернулся и увидел, что дядя Костаке подглядывает у окна, ушел он или нет. Старик помахал ему на прощанье рукой, как будто это давало ему уверенность, что Феликс уже не вернется «Неосторожный старик, — подумал Феликс. — Если узнает Стэникэ, он пропал».

Стэникэ ничего не узнал, но исключительное пристра­стие ко всему, что хоть как-то затрагивало его интересы, заставляло адвоката беспокойно кружить возле дома, словно кошка около жаркого. Феликс никак не мог понять, чего нужно Стэникэ, да тот и сам не сумел бы этого объ­яснить даже в порыве откровенности. У Стэникэ не было определенной цели. Он всегда находился в возбуждении, вечно ждал какого-то решающего события, которое изме­нило бы всю его жизнь. Эта относительная неопределен­ность его деятельности порождала у него бесконечное ко­личество идей и делала интуицию обостренной, как у под­линного художника. Стэникэ был вездесущ, раздавал наставления направо и налево, он был братом, отцом, советчиком для кого угодно и сам умилялся своими соб­ственными сентиментальными импровизациями. Феликс часто ловил его на том, что он подсматривает через окно в комнату дяди Костаке или шарит по дому. Однако Стэникэ всегда удавалось изобразить дело таким образом, что его наглые действия воспринимались как вполне есте­ственные, обычные поступки. Однажды Феликс застал его даже в своей комнате. Он прекрасно видел, как тот рылся в его вещах, но, когда он вошел, Стэникэ уже сидел на стуле возле стола и внимательно вчитывался в какой-то научный труд.