Дядя Костаке что-то буркнул в стакан вина, который поднес ко рту. Стэникэ, снова подмигнув, пояснил:

— У нее стипендия. На нее обратил внимание один профессор, который настоял на том, чтобы она усовершен­ствовалась, и лично — заметьте, лично! — повез ее в Париж.

— Это замечательно! — одобрила доамна Иоргу. Неосторожный офицер внезапно вмешался в разговор:

— Кажется, она отправилась с каким-то Паскалополом, крупным помещиком, так люди говорят. Я ведь знаю ее — прекрасная девушка!

Феликс почувствовал, что задыхается. Джорджета хо­тела спасти положение:

— Вы плохо осведомлены, домнул лейтенант. Отилия была моей подругой по консерватории. Она замечатель­ная пианистка.

Олимпия, все время старавшаяся показать, что ску­чает, попыталась прекратить этот разговор:

— Я не понимаю, к чему терять время на ненужные препирательства. Отилия нам не родственница и не дочь дяди Костаке, она...

Закончить она не сумела. Дядя Костаке, внезапно по­краснев, свирепо забормотал:

— Н-не говори глупостей о моей девочке! Стэникэ поддержал старика:

— Вот видишь, в какое смешное положение ты себя ставишь, дорогая! Как можешь ты говорить подобный вздор, не зная, как обстоит дело? Вот так бывает,— извинился за Олимпию Стэникэ перед другими, — когда девушка вырастает среди предвзятых мнений и вражды. Их семьи, понимаете ли, не очень ладят между собой, вот в чем дело.

— Это плохо, когда между родственниками нет со­гласия, — все с той же кротостью проговорила доамна Иоргу, толком не уразумев, в чем дело.

Феликс был подавлен этой сценой, которая непосред­ственно касалась его, хотя присутствующие и не пред­полагали, что она может так глубоко его затронуть. Тут он понял: все, что имеет отношение к Отилии, занимает его, несмотря на старания прикинуться равнодушным. Но Джорджета с самого начала заметила это, а генерал бла­годаря своей чуткости и опыту был на ее стороне. Оба старались, используя для этого Вейсмана, вовлечь Фе­ликса в разговор, не связанный с предметом спора.

— Я слышала, домнул Феликс, что в домах умалишенных, — говорила Джорджета, — встречаются очень интересные больные. Мне бы так хотелось хоть раз посмотреть на них.

Вмешался Вейсман:

— Я вам покажу, домнишоара. Восемьдесят процен­тов больных — результат нравственного заболевания, а не болезни крови. Принуждение в области эротики раз­рушает мозг. Вы, будучи девушкой без предубеждений, свободно располагая своими сексуальными возможностя­ми, можете понять несчастье буржуазного общества.

Джорджета хоть и была смущена вольностью выра­жений Вейсмана, однако слушала его ради Феликса, не об­ращая внимания на взгляды остальных и ободряемая сер­дечной улыбкой генерала. Феликс не пытался скрыть, что расстроен. Генерал решил, что для Феликса самым луч­шим было бы уйти, на что тот с признательностью согла­сился, и все трое поднялись из-за стола. Дядя Костаке мрачно заявил, что он тоже уходит. Семья Иоргу каза­лась огорченной:

— Вы могли бы посидеть еще немножко. Хотя бы от­ведали пирожных!

И действительно, кельнеры принесли на серебряных подносах груды пирожных и фруктов. На лице дяди Коста­ке изобразилась короткая борьба противоречивых чувств, но жадность победила и старик остался сидеть, словно прикованный к стулу. Джорджета и генерал вышли с Феликсом на пустынную улицу. Они держали его под руки и прилагали столько усилий, чтобы расшевелить его, что при других обстоятельствах это показалось бы ему смешным. Генерал выглядел весьма возбужденным.

— Дочь моя, я подозреваю, что наш юноша влюблен.

— Я тоже так думаю, — шепотом подтвердила Джорд­жета с заботливостью матери, боящейся разбудить ре­бенка.

— О, тогда это ужасно! Я поручаю тебе присмотреть за ним.

Феликс, чувствуя необходимость побыть одному, от­кланялся по улице, охваченный непреодолимой потребностью дви­гаться. Пройдя весь пустынный проспект Виктории, он до­шел по Шоссе Киселева до самого Ипподрома. По мере того как он шел и все больше уставал, сердце его смяг­чалось и происшедшее представлялось в более спокойном свете. Сборище в ресторане Иоргу выглядело карикатурой. Дядя Костаке, скряга, продавший ресторан, ест за столом у покупателя. Стэникэ и Олимпия, жадные до наследства гиены, изображают из себя моралистов. Куртизанка Джорджета и старый развратник генерал оберегают его, Феликса, находившегося в связи с Джорджетой. Их веж­ливость, более того — деликатность, была вне всяких со­мнений. Как видно, только люди, для которых в жизни не существует никаких принципов, способны понять всю сложность положения. И все же как ему было тяжело! Окруженный всеми этими людьми, он страдал и возму­щался пересудами о Отилии, которая отправилась во Францию вовсе не учиться, как утверждал со слащавым видом лукавец Стэникэ, а для того, чтобы попутешество­вать с помещиком Паскалополом, как об этом говорил не­отесанный лейтенант. Казалось, дядю Костаке задевали наветы на Отилию, но сам он ничего не предпринимал, чтобы создать ей определенное положение в обществе, а, наоборот, упорно толкал ее на сделку с Паскалополом. Во всей этой компании самым порядочным был внешне циничный и пугавший всех Вейсман, который не шел дальше всяческих словесных ужасов и парадоксов и тай­ком оказывал этим людям небольшие, но реальные меди­цинские услуги. Феликс устал и присел на скамейку. Небо посинело, потом побелело, и все предметы стали ясно различимы. Откуда-то доносилось равномерное шар­канье метлы, и две повозки молочников въехали в город.

Светало. Феликс почувствовал в своей душе какой-то страстный порыв и непоколебимую решимость. Выпав­ший на его долю опыт не унизил его, а только вызвал горячее желание подняться над окружающими. Он решил, что должен сделаться независимым и этим оградить себя от людской пошлости. Он слепо надеялся, что Отилия останется такой же гордой до тех пор, пока он не осво­бодится от всяческих забот о себе, и тогда он, ничего не принося в жертву, сможет благородно протянуть ей руку. Остановившись на этом решении, он поднялся со скамьи и направился к городу, который начинал просыпаться.