звучал в нем не менее сильно, чем в других его родствен­никах. А в глазах всего его рода поводом для женитьбы мужчины могло быть только богатство. Девушкам разре­шалось составить и худшую партию, чтобы таким образом облегчить участь родителей, но такому мужчине, как Стэ­никэ, да еще образованному, — никогда. Это убеждение, ставшее неписаным законом для всего рода, поддержива­лось неукоснительно, особенно женщинами. Поэтому, не­смотря на искренность чувств, которые Стэникэ питал к Олимпии, он с самого начала, хотя, быть может, и не так остро, как впоследствии, чувствовал себя виновным в на­рушении этого правила и боялся встретить иронические взгляды родственников. Дом, который он получил от Симиона, был настоящей развалиной, а в его роде под словом «состояние» понималось нечто сказочное. Не все среди его клана были богачами, некоторые совершенно разори­лись или жили в более чем скромных условиях, однако многие имели прекрасное положение, были фабрикантами, помещиками или хотя бы занимали крупные высокоопла­чиваемые посты, чаще на больших предприятиях, чем в государственных учреждениях. Были среди них и чинов­ники магистратов, политические деятели, но ни одного офицера. В силу какого-то унаследованного предрассудка все они стремились избежать военной службы. Примеча­тельно было то, что, невзирая на различие в материаль­ном положении, среди них царило взаимное доброжела­тельство. Чувство высокомерия между ними отсутство­вало. Богатые хоть раз в год приходили в дом к бедным, а встретившись в городе, человек с обширными связями оставлял своих собеседников для того, чтобы пожать руку родственнику, какому-нибудь мелкому чиновнику в поно­шенном платье. Стэникэ очень гордился своими родствен­никами и навещал то одного, то другого, когда сообщая об этом Олимпии, а когда и нет. Куда бы он ни заходил, всюду его оставляли обедать, а так как родственников у него было бесчисленное множество, он сумел бы про­кормиться в течение двух месяцев, не заходя по два раза в один и тот же дом. Все это могло служить объяснением потребности Стэникэ заговаривать с каждым встречным, ходить из одного дома в другой и выведывать обо всем, что происходит. Хотя Стэникэ и был беден, но, имея столько согласно живущих между собой родственников, он не заботился о будущем. Правда, денег они ему не давали, за исключением мелких сумм (и то он скрывал это от Олимпии), потому что вообще не одобряли людей, живущих за счет близких. Равные перед важнейшими со­бытиями жизни — рождениями, свадьбами, смертями, юбилейными датами, отмечать которые они собирались в весьма значительном количестве, — в остальном они были разделены имущественным положением... Но богат­ство не придавало им высокомерия. Наоборот, богатые желали, чтобы бедные разбогатели, и изыскивали для этого всевозможные средства, хотя и не навязывали их. В их роде существовал культ личной инициативы. Если бы Стэникэ захотел получить более доходное место, то, несомненно, он бы его получил. Однако он довольство­вался своим независимым и довольно заурядным положе­нием в ожидании какого-то поворотного события в своей жизни. Родственники, поддерживая его, не поощряли ле­ности, но считали вполне законным это выжидание момента, когда он получит большой и совершенно непредви­денный пост. Род Стэникэ во многом был похож на евро­пейские царствующие фамилии, которые объединяют ко­ролей и бедных офицеров, императриц и безвестных жен провинциальных графов. Правящие короли оказывают иногда своим бесчисленным родственникам незначитель­ную помощь, которая, правда, не извлекает тех из состоя­ния прозябания, но они оказывают честь бедным кварти­рам своими посещениями и щедро раздают титулы «дядюшек» или «кузенов». И там судят о людях не по до­ходности их занятий, а семейные связи устанавливаются общим советом. Такое положение имело и свои преимуще­ства и свои недостатки. Например, чтобы жениться на Олимпии, Стэникэ вынужден был вступить в конфликт с семьей, но эта же семья давала ему прочное положение в обществе.

У Стэникэ жадность и непостоянство не затмевали мо­ральных правил. Он отлично понимал, что старики должны умереть и оставить свое состояние молодым. У него даже был составлен список родственников, которые в ре­зультате неизбежной кончины могли бы сделать его своим наследником, хотя из-за огромной разветвленности рода он всегда оказывается лишь дальним родственником. Но засадить в больницу старика или лишить наследства ре­бенка — это, по его мнению, было подлостью. В его гла­зах Аглае была «гадюкой», а Олимпия много потеряла, проявив полное безразличие к Симиону. В то же время поведение дяди Костаке, нарушавшее все его далеко иду­щие планы, раздражало Стэникэ. Когда ставились на карту его собственные интересы, Стэникэ, само собой ра­зумеется, находил всяческие аргументы в свою пользу. Если бы дядя Костаке умер, а Стэникэ мог бы извлечь из этой смерти выгоду, он стал бы распространяться, что для старика сделано «все, что было в человеческих силах», а теперь необходимо защитить «законные права детей, несправедливо устраненных от пользования благами, пред­назначенными для них». Иногда он тешил себя сумасброд­ной мыслью, что дядя Костаке и ему может завещать что-нибудь, и тогда превозносил «самопожертвование старых людей», отказывающихся от радостей жизни, чтобы дать возможность «подняться молодым».

С некоторых пор его брак с Олимпией превратился для Стэникэ в серьезную проблему. Любил он ее или нет — это трудно было сказать, тем более что и сам Стэ­никэ не обладал способностью анализировать свои чув­ства. Все его поведение определялось или мимолетными порывами, или чистым практицизмом. Впрочем, женитьба на Олимпии была следствием какого-то чувства. Возму­тившаяся внутренняя гордость заставила его сделать не­произвольный романтический жест в ущерб собственным интересам. Правда, хватило его ненадолго, только до свадьбы. Стэникэ сказал себе, что, принеся подобную жертву, он должен обо всем судить трезво и обязан забо­титься о существовании «своего сына и матери своего сына». Далее последовали известные нам события. Когда речь за­ходила о любви, о домашнем очаге, Стэникэ всегда ка­зался взволнованным, но в глубине души ощущал невы­разимую усталость, огромную неопределенную вину. Соб­ственно говоря, женитьба на Олимпии была не столько романтическим, сколько необдуманным поступком. Стэ­никэ верил, что он совершает ловкий ход, делая ставку не на близлежащие блага, а на те, что получит впоследствии. Имевшиеся у него сведения, особенно о дяде Костаке, су­лили блестящее будущее. Об Отилии ему было известно только то, что она девушка, из милости взятая на воспи­тание, и все кругом твердили, что богатства старика пред­назначены дочерям Аглае.

Неудача сделала Стэникэ романтиком. Он впал в ме­ланхолию, поскольку ему казалось, что им испытаны все чувства, которые выпадают на долю человека, преследуе­мого судьбой. Смутная мысль избавиться от Олимпии и попробовать жениться на другой с помощью родственни­ков, теперь уже предварительно все проверив, часто посе­щала его. Ему не нравился даже темперамент Олимпии. Однако он ни в чем не мог ее обвинить, хотя его идеалом была живая, общительная женщина, которую он понимал бы, как Отилию, или готов был извинить, как Джорджету. Ему бы хотелось иметь рядом подругу, которая «подхле­стывала» бы его. Но чтобы избавиться от Олимпии, ну­жен был развод. Разводиться же без веского повода, по его понятиям, было подлостью. Олимпия была «матерью его умершего ангелочка». Нет, это было невозможно. «Не может быть родины без супружеской верности», — так го­ворил он всем и в то же время придумывал и с удоволь­ствием рисовал перед собой различные сцены, которые могли бы служить поводом для развода, находя в этом своеобразное утешение. Например, он возвращается до­мой и застает Олимпию в объятиях другого. Эта сцена волновала и трогала его, когда он мысленно представлял ее себе. Ему казалось, что именно в этом, в предчувствии подлости Олимпии, и кроется причина его антипатии. Он, человек будущего, которому делали блестящие предложе­ния, поступил как романтик, взяв «по любви» беспридан­ницу, дочь бедных родителей, вступил в конфликт со своей собственной семьей, чтобы потом оказаться опозоренным. Эта гипотеза прекрасно выглядела в его воображении. Но смиренная Олимпия не обманывала его, и Стэникэ иногда даже чувствовал укол совести, что мог заподозрить такую добродетельную жену. Вторая гипотеза, мерещив­шаяся ему, заключалась в том, что Олимпия, угадав его недовольство, призывает его и начинает следующий разго­вор: «Стэникэ, ты не создан для такой жизни. Тебе нужна великосветская женщина с деньгами, которая помогла бы тебе сделать карьеру. Пока у нас был ребенок, я молчала. Теперь я вижу, что дальше так продолжаться не может. Я не хочу, чтобы из-за тебя моя совесть была неспокойна. Я буду жить с Аурикой. То немногое, что мне нужно, чтобы прожить, у меня есть». И Стэникэ, опять-таки в воображении, пытается патетически протестовать: «Нет, нет, нет, я не могу тебя покинуть! Для меня ты вечно останешься матерью нашего ребенка, нашего Релишора.

О, если ты несчастна со мной, тогда, конечно, я принесу себя в жертву, ради твоего счастья я отступлю на задний план. Но ты не думай, что я тебя брошу. Нет, я и впредь буду выполнять свой святой долг и на расстоянии буду охранять тебя». Стэникэ так часто упивался этими приду­манными сценами, что стал чувствовать себя мягкосердеч­ным, жертвой своей же доброты. Достигнув воображаемой свободы при помощи одного из этих способов, Стэникэ начинал строить величественные планы будущего, пред­ставлял себе, что его новая жена будет либо «искушен­ной» женщиной, либо старше его, но со значительным со­стоянием. Он не отказывался и от Джорджеты. Она обла­дала красотой и обширными связями, которые не столько позорили ее, сколько могли быть полезны, а также и бле­стящими возможностями «подхлестывать» его. Правда, Джорджета не отвечала его представлению о святой жен­щине. Но если подспудно (в чем он даже себе не призна­вался) его привлекали именно ее качества куртизанки, то мысленно он убеждал себя, что совершит подвиг — «под­нимет Джорджету до своего уровня».

Стэникэ досадовал именно на то, что Олимпия не из­меняла ему и не предлагала развестись. Она смотрела на него иронически и подозрительно и сама старалась сле­дить за его ночными похождениями.

В день, когда по православному календарю значился праздник святой мученицы Агриппины (впрочем, это был рабочий день), Стэникэ вспомнил, что у него есть тетка Агриппина, которую он привык ежегодно навещать. Чтобы отвлечься от своих многотрудных занятий и получить новый заряд бодрости от общения с сородичами, Стэникэ, ничего не говоря Олимпии, рано утром отправился в го­род и на улице Раховей сел на конку, которая шла по улице Мошилор. Он сошел у заставы Мошилор и зашагал по шоссе Михай Браву к улице Фундэтура Васелор. Пройдя мимо бочек и разных инструментов бочарного ремесла, вы­ставленных перед лавочниками, мимо груд домотканых ковров, мимо лавок, торговавших шерстяными изделиями и одеялами, он вышел к тупику, сделав крюк по улице Ва­селор и улице Машиний, чтобы хорошенько обдумать, как поздравить старуху. Тут он сообразил, что ничего ей не несет. Он пошарил по карманам, нашел несколько лей, скривил рот и вернулся к заставе. Там он разыскал

кондитерскую, где и потребовал пакетик жареных американ­ских орехов и несколько сушек с маком, которые так вкусно хрустят на зубах и похожи на звенья цепи. Все это любила тетушка Агриппина. Стэникэ опять вернулся на улицу Фундэтура Васелор, на этот раз прямой дорогой, и остановился перед двумя довольно большими одноэтаж­ными домами с облупившейся штукатуркой, стоявшими по сторонам огромного пустыря, словно две сторожевые будки у входа на площадь перед королевским дворцом. В од­ном из этих домов, заброшенных, но еще довольно внуши­тельных, были лавки, как об этом можно было догадаться по запертым ставням. Форма окон и широкие, словно при­лавок, деревянные подоконники свидетельствовали о том, что здесь помещалась пекарня. Между двумя этими домами предполагался забор, но стояли только одинокие ворота, и то не посередине. Весь этот «ансамбль» напоминал постоялый двор и был окружен старыми постройками с вместительными на вид помещениями. В глубине этого прямоугольника тянулась галерея, воздвигнутая на стол­бах и впоследствии застекленная. Пустырь был завален бочками, клепкой, короткими дубовыми досками, камы­шом, потому что в одном из домов проживал бочар. Тут же стояли крытые рогожей крестьянские телеги. В углу кто-то подковывал лошадь, поставленную в станок, сде­ланный из трех брусьев. Здесь же под навесом была обору­дована кузница. Стэникэ вспомнил, что во времена его детства двор всегда загромождали хлебные фургоны. Тетка Агриппина, сестра его матери, была тогда замужем за хо­зяином пекарни. Весь этот двор принадлежал ей, и Стэ­никэ играл с ее детьми, своими двоюродными братьями и сестрами, прячась по разным помещениям, где хранились мука и зерно. Работники разрешали им входить туда, где месилось тесто, и делали для каждого по маленькому хлебцу. Даже сейчас Стэникэ почудилось, что запахло свежеиспеченным хлебом.

«Чего доброго, кто-нибудь снова открыл здесь пе­карню», — подумал он. Однако тут же догадался, что это пахнут баранки у него в кармане.

— Как пролетают в трубу состояния! — недовольно пробормотал он. — Ведь все это принадлежало Агриппине, а теперь она снимает комнату в одном из своих же домов. У меня были дьявольски богатые родственники, а я беден, когда мог бы быть миллионером.

Все, что бурчал про себя Стэникэ, было правдой. Агриппина продала дома, чтобы вырастить потомство, и теперь жила на то, что ей регулярно выдавали дети и дру­гие родственники. Однако из своего дома уезжать она не хотела. Ей нравился Обор. В глубине двора Стэникэ за­метил две роскошные коляски. Он поискал глазами и уви­дел одного из извозчиков.