Было ясно, сколь бы это ни казалось нелепым, что в голове у Аглае засела идея, которую отчасти в шутку, отчасти всерьез выразил Стэникэ. Но как бы там ни было, этот вариант представлялся Аглае слишком отдаленным, и потому она стала принимать у себя в доме различных старух, тайно занимавшихся сводничеством, и с огромным удовольствием представляла им Тити.

— Мама, — заявила как-то раз Аурика, — ты заботишься о женитьбе Тити больше, чем о моем замуже­стве!

— А ты что же хочешь, чтобы я повесила тебя на шею какому-нибудь мужчине? Можешь делать все, что тебе вздумается, только помалкивай.

Аурика всхлипнула в носовой платок, но тут же за­тихла и вновь погрузилась в свои эротические грезы.

Не было никакого сомнения в том, что Аглае хотела возобновить добрые отношения с дядей Костаке. Стэникэ было поручено начать переговоры.

— Нехорошо, — говорил он Костаке, — когда род­ственники ссорятся между собой. Вы знаете, что об этом уже толкуют люди. К тому же вы в таком возрасте! Рука руку моет, а обе вместе — лицо. Избави бог, вдруг у вас в чем-нибудь возникнет необходимость, понадобится по­мощь, вдруг заболеете. А мы тут как тут, мы вас не оставим, можете не беспокоиться. Ну кто лучше, чем сестра, может угадать желания брата? Ну, посердились и хватит, все это пустяки. Не стоит из-за детей заходить слишком далеко. Может быть, вина и не ваша, вполне согласен. Я даже признаю, что ошибку допустила теща. Она не должна была оскорблять Отилию. Но видите ли, она те­перь одинока, несчастна, дядя Симион болен, подумайте сами.

Дядя Костаке иронически взглянул на Стэникэ и наконец проговорил:

— И... и что же ты хочешь от меня? Зачем суешь нос не в свое дело?

Эти слова сбили Стэникэ с толку. Испугавшись, как бы ему самому не поссориться со стариком из-за распри, к которой он не имел никакого отношения, он тут же переменил разговор.

Аглае как-то остановила на улице Феликса, хотя он после происшествия с Тити не переступал порога их дома, давая этим понять, что сердится. Она спросила его о здо­ровье, невинно удивилась, почему он не заходит, справи­лась о его делах, о самочувствии Костаке, поинтересова­лась, хорошо ли они с дядюшкой Костаке питаются и за­ботится ли о них Марина.

— Видишь ли, — сказала она совершенно неожидан­но, — Отилия была немного рассеянна, но на ней дер­жался весь дом. Она давно не писала?

Однажды в доме Костаке появилась Аурика. Сладким, вкрадчивым голосом она сообщила, что Аглае хочет «что-то» сказать Костаке и просила его зайти после обеда.

— Ну, говори! — сказал старик.

— Я не знаю, — защищалась Аурика. — Это мама хо­чет с вами поговорить.

— Пусть она скажет тебе, чего ей нужно, а там видно будет, — ответил Костаке, моргая.

Аглае стала уделять много внимания своему здо­ровью. Она вообразила, что у нее ревматизм, какие-то явления артрита, и узнала, что лечение иодом теперь, в теплое время года, было бы весьма подходящим, осо­бенно в виде впрыскиваний. Доамна Иоргу, лечившаяся подобными уколами, поведала ей, что Вейсман, хотя и молод, делает их хорошо и дешево. Ей рекомендовал его один врач, прибегавший к его помощи. Аглае была вынуж­дена вызвать через Феликса Вейсмана и вернуть ему деньги, которые он потратил на извозчика. Все же она уго­ворила его удовольствоваться только пятью леями, потому что, втолковывала она ему, он молод и как бы совершал прогулку на извозчике, к тому же сделал доброе дело, по­мог больному старику. Беседуя с Вейсманом, который чисто профессионально сводил разговор к Симиону, Аглае из­бегала упоминать имя мужа и специально выбирала слова, чтобы дать понять, что между нею и стариком нет ничего общего. Когда Вейсман предложил навестить Симиона, Аглае ответила:

— Как хотите! Можете это сделать из жалости к несчастному.

Ее отношение к Симиону, как заметил Вейсман, своди­лось к фразе «Чем так, лучше смерть» или, в другом варианте: «И юноши умирают на заре жизни, а вот не­счастного старика господь не может прибрать».

— Знаешь, ты только не сердись, — сказал Вейсман Феликсу, когда они оба ясным июньским утром прогули­вались под руку по Шоссе Киселева, — но такой отвра­тительной женщины, как твоя тетка, я еще не видел.

— Она мне вовсе не тетка. Я даже не могу сказать, в каких родственных отношениях мы состоим. Почти ни в каких.

— Она просто баба, настоящая стерва, могу поклясться. Муж ее спятил бы и без всякой болезни. Теперь он счастлив, окруженный ангелами. И это не частный слу­чай. Так будет совершенно неизбежно — подчеркиваю: не-из-беж-но — со всяким, кто женится. Моногамный брак, — Вейсман вновь сбился на парадоксы, в которые ве­рил,— это фальшивый, противоречащий природе инсти­тут. Зоология нас учит, что самец никогда не фикси­руется, разве только на краткий период. Мужчина, живу­щий с одной женщиной, фактически теряет мужское начало. Несколько лет, самое большее до тридцати, пока жен­щина ощущает сексуальную потребность, жена является существом, которое может быть грациозным и покор­ным. Потом, против общего мнения, женщина становится холодной и деспотичной. Исчезнувшая сексуальность оставляет после себя, как и потухший огонь, тяжелый дым: социальные амбиции, неравную любовь к детям, скупость. Большое число так называемых деловых мужчин не что иное, как невольные жертвы своих жен, достигших того возраста, когда у женщин начинают расти усы и волосы на ногах — признак регресса органов внутренней секре­ции. Самую изысканную девушку ты можешь любить, мо­жешь прославлять, но если хочешь, чтобы она осталась неизгладимой в твоей памяти, беги от нее. В античном мире только куртизанка была по-настоящему уважаемой. Моя возлюбленная, о которой я тебе говорил, была ин­теллектуальная девушка, то есть обладала зрелым умом, она понимала, какой крах ожидает ее, и хотела, чтобы мы покончили с собой. Женщина, какая бы она ни была, если она любит мужчину, она бежит от него, чтобы остаться в его памяти светлым видением. Отилия, должно быть, умная девушка. Из того, что ты мне говорил, я заключаю, что она тебя любит.

Феликсу было неприятно, что имя Отилии упоминается другим. И вообще весь этот разговор, касавшийся столь интимных вопросов, ему не нравился, и он опустил голову. Его забавляла запальчивость, с какой Вейсман излагал свою антиматримониальную теорию, но осторожность не позволяла ему верить в нее. Живость товарища увлекла его поначалу, так же как и его проповедь, и перед ли­цом столь неистово развиваемой теории он сам себе по­казался мальчишкой. Однако теперь, когда он тщательно все обдумал, ему стало казаться, что Вейсман говорит ба­нальности. Весьма деликатно он высказал ему это.