Вот и «наша» капелла. Биче отворила дверцу ключом, приняла от Петра урну и ступила внутрь, остальные, перекрестившись, последовали за ней. Биче установила урну в нишу, рядом с другой урной, чуть выше которой была выбита надпись: «Джулиана Сальви. Бог принял твою светлую душу». Ниже – даты жизни и большой крест. Это бабушка, жена Антонио, понял Петр, а Биче произнесла полушепотом: «Скоро сделаем надпись и для дедушки. Закажите, синьор Марко, я оплачу, естественно». Помолчали минут пять. Биче кашлянула, все, как по команде, опять перекрестились и гуськом выбрались из капеллы на свет божий.

Вышли за ограду кладбища, и Биче сказала, чтобы мать Джузеппе садилась с ней в машину. Они тут же уехали, а мужчины, включая мальчика, пошли пешком. Петр надел шляпу.

Вскоре подошли к дому, Джузеппе дернул за язычок колокольчика, послышались шаги, и Биче открыла входную дверь. У вешалки перед лестницей Петр увидел два потертых кожаных баула – никак, это вещи Джузеппе, подумал, вещи на новое житье-бытье в Милане, заранее принес.

Поднялись на второй этаж, и Биче сразу провела их в ту комнату музея, где стоял клавесин. Войдя туда, Петр почти остолбенел. Не потому, что там горели свечи, много свечей, а из-за портрета, точнее – большого фотопортрета, вертикального, в рост. Старик Антонио в наряде Сальери! Именно такой старик Антонио, каким Петр впервые увидел его на шоссе. Седой парик, завитый по бокам (а вот банта на затылке не видно, фото снято анфас), распахнутый редингот, под ним – сюртук со старинными пуговицами, с кружевными обшлагами рукавов; в согнутой руке – невысокая шляпа с загнутыми полями, – в общем, чистый XVIII век. Да и вообще, скажи, что тут изображен именно Сальери, так многие и поверят, если, конечно, не возьмут в голову, что это не живописный портрет, а фотография.

Старик Антонио (или старик Сальери) глядел на Петра в упор, без улыбки, внимательно и с достоинством. В глазах поплясывали свечные огоньки. Прямо живой, мистика!

Петр почувствовал плечом, как рядом встала Биче. Вместо того чтобы спросить ее, откуда это большое фото, он сжал ее руку у локтя и тихо произнес одно слово:

– Антонио!

Она кивнула:

– А какой Антонио – Сальви или Сальери – вроде и не понять, правда? Двойник, вот так… Этой фотографии лет десять. То есть не конкретно этой, а небольшой по размеру. Негатив сохранился, и ту пленку я забрала у дедушки, забрала и, видите, правильно сделала. Вот теперь заказала у наших фотопортретистов в Милане, чтобы по негативу сделали большую печать. Сделали, но нарочито тонировано, с преобладанием коричневых тонов, чтобы походило на старые времена… А той, первой фотографии дедушка почему-то стеснялся и почти никому ее не показывал. Говорил: ну, похож, да, но какой я двойник, какой Сальери, до такой чести я не добрался и никогда не доберусь. И я, да, от греха, прикарманила пленку с этим кадром – чтобы у него не пропало или он ее не выкинул, не дай Бог. Правильно сделала! Теперь вот как здорово, какая память – и о дедушке, и о его музее! Как вы считаете, Петя?

– Конечно, вы правильно сделали, – подтвердил он ее слова. – Вы молодец.

– Да, спасибо, я знаю.

Произнеся это, Биче отошла в сторону и повела рукой, указывая всем на стулья – дескать, прошу. Сели все, кроме мальчика, который подошел к клавесину, постоял в раздумье, но ничего не сказал и наконец тоже уселся перед инструментом. Тишина. Отблески огоньков на шоколадной полировке клавесина, на фотопортрете синьора Антонио, на бронзе подсвечников.

– Я сыграю вам… – Джузеппе затянул паузу, – один этюд… Да, один этюд.

Он поднял руки, и, будто в раздумье, они застыли над клавиатурой. Но вот раздались звуки. Они были не привычных для клавесина высоких тонов, уже не быстрые, не такие, как в том аллегро, когда, сразу вспомнил Петр, старик Антонио наставлял мальчика: «sehr lustig», то есть весьма быстро, весело, аллегро мольто. Нет, Джузеппе исполнял что-то другое, совсем другое. А что?

Это длилось несколько минут. И вот стихло. Джузеппе, глядя перед собой, опустил ладони на колени. В полной тишине Биче спросила:

– Это анданте – откуда, кто? – Мальчик молчал, и она повторила резко: – Джузи!

Он повернул к ней голову, тряхнул кудряшками:

– Да, анданте… Я сочинил его в память синьора маэстро, синьора Антонио, учителя.

Биче подняла руки и медленно начала аплодировать. Один хлопок, другой, третий. За ней стали хлопать остальные, Петр тоже. Мальчик поднялся от инструмента и склонил голову. А по лицу матери Джузеппе потекли слезы – скорее всего, слезы радости и восхищения: ведь вряд ли ей прежде приходилось слышать, как теперь играет ее сын. И не только играет, но и сам сочиняет…

После этого Биче пригласила всех в соседнюю комнату. Там уже был накрыт небольшой стол – тарелки с бутербродами, две вазочки с печеньем и булочками, бутылка вина, бокалы, упаковка с соком.

– Петя, откройте вино, вон штопор, а Джузи налейте апельсинового сока. Прошу, синьоры, шведский стол, так сказать, прошу, поднимем бокалы за память, за светлую душу дедушки. Он с Богом теперь, и со своей музыкой, и с бабушкой, конечно, они встретились. Ну, прошу! Упокой его душу, Царь небесный и Ты, Святая Дева!..

Проголодавшийся Петр съел целых три бутерброда, а что до вина, то лишь пригубил, поскольку хотел сменить Биче за рулем – ведь устала, конечно, а тут еще обратная дорога, целых 170 километров. Так и сказал ей, когда, закончив с печальной трапезой, все спустились вниз и стали прощаться у машины:

– Теперь поведу я, а то вы устали. Кстати, я это хорошо делаю, и права при мне.

Она ответила, как частенько случалось, резко:

– Исключено, я сама!.. – Но вдруг помягчела: – Ладно, посмотрим, спасибо. Но пока – я. – Потом уже громко: – Джузи, забирайся назад! Петя, его баулы – в багажник! Ну, прощайте, синьоры, и вы, Паола. Спасибо, что вы были с нами, спасибо, что пришли. А что до Джузи, то не беспокойтесь, Паола, будем перезваниваться, и, да, жду вас у себя в Милане 19-го марта…