Но у Ивана Фетисовича и мысли не возникло сомневаться в словах Марины. Во-первых, Марина никогда не лгала. Во-вторых, Марина не слишком жаловала его жену и не имела ни единой причины выгораживать Алёну! В-третьих, в ночь накануне у Демидовых на заводе и впрямь вспыхнул пожар, Марину вызвали на подмогу в госпиталь, и с виду история выглядела вполне правдоподобной.

И он поверил. Поверил, ни на секунду не усомнившись. Да так и не узнал он, что потом, когда обе женщины остались наедине, Воробьёва подскочила со своего места как ужаленная и залепила Алёне звонкую пощёчину.

– Скажи спасибо, что я слишком дорожу спокойствием твоего мужа, чтобы раскрывать ему на тебя глаза, дрянь! – вот как она сказала. И, признаться, эта злая реплика была куда более свойственна Воробьёвой, нежели утренние оправдательные речи. Алёна ничуть не удивилась такому и, потирая ушибленную щёку, действительно сказала Марине спасибо. Воробьёва бесконечно уважала Ивана Фетисовича и прекрасно понимала, что весть об измене жены его убьёт – не ради Алёны она это делала, а ради самого Тихонова. Его благополучие для Марины и впрямь было важнее, чем благополучие его распутной жены.

И всё бы ничего, благодаря Марине и впрямь можно было сказать, что Алёна легко отделалась, если бы не внезапная тошнота по утрам, головокружение и слабость – уже знакомые для Алёны симптомы. Она пришла в ужас, когда осознала, что забеременела во второй раз: по срокам и гадать было нечего, Ивана Фетисовича она в свою спальню не пускала вот уже месяца два как, потому сомнений на счёт отцовства у неё не возникло. "Господи, как же так?!" – с ужасом думала она, совершенно не представляя, что ей со всем этим делать. "Он узнает, он непременно узнает!" – билась в голове лихорадочная мысль.

Варианта оставалось два: вытравить плод, пока не поздно, или утопиться в Неве. Впрочем, вариант с Невой вскоре отпал – вечно гостить у Воробьёвых в Петербурге они не могли, настал день возвращения домой. Там, конечно, тоже была река, разделявшая Большой дом и их городок, но в ней Алёна топиться упрямо не желала. Ей делалось дурно, как только она представляла, как её тело выловят местные рыбаки и, ехидно ухмыляясь, начнут говорить о том, как графиня Серова не выдержала жизни в нищете и покончила с собой! О, как она ненавидела их всех! И город этот тоже ненавидела! И жизнь свою собачью ненавидела, и Алексея, предавшего её, ненавидела особенно. Но больше всех – Воробьёву.

Марина Викторовна категорически отказалась помогать во второй раз.

– Расхлёбывай эту кашу как хочешь, Алёна, но я грех брать на душу не буду, – сказала она. – Я спасаю людей, чёрт возьми, а не убиваю их!

Алёна плакала, умоляла, стояла перед ней на коленях и хватала её сухие, тонкие пальцы – бесполезно. Более того, некоторое время Марина проработала акушеркой в больнице, в Москве, и наверняка была знакома с менее щепетильными в этих вопросах докторами – тем не менее, она не стала называть Алёне их имён, не стала сводить её с теми, кто мог бы помочь. Алёна ссылалась на Ивана Фетисовича – раз уж ты о нём, Марина, так печёшься – подумай, что с ним будет, когда он узнает! Но Воробьёва была непреклонна: она не станет убивать нерождённого ребёнка, и точка.

Тогда Алёна пошла другим путём. Помнится, мы упоминали, что неподалёку от нашего городка, между лесом и рыбацкой деревенькой у реки, в доме на отшибе жила старушка-знахарка. Такие старушки всегда найдутся в более-менее крупных людских поселениях, часто им приписывают ведьмовские качества и в обыденности побаиваются, но стоит случиться чему-нибудь из ряда вон, как к ним первым бегут за помощью. Вот Алёна и пришла. Толстая неприятная женщина, Устиновна, намешала ей какой-то едко пахнущей гадости в маленькую склянку, и велела выпить в горячо растопленной баньке, да посидеть там пару часов, чтобы подействовало наверняка.

И Алёна действительно готова была это сделать. У Устиновны и банька имелась, старуха пообещала натопить её к полуночи и сказала, что будет ждать Алёну, если та не передумает. Но лучше бы ей, конечно, передумать, потому что это всё-таки грешно, с какой стороны не посмотри.

Той ночью Алёна собралась, накинула плащ на плечи и перед самым уходом по давнишней своей привычке склонилась над кроваткой, где спала маленькая Сашенька. Алёна хотела поцеловать дочурку в лоб, погладить по нежным щёчкам и в качестве маленькой награды для своей израненной души хотя бы минутку постоять и посмотреть, как сладко спит её красавица. Вот только красавица не спала. Лежала себе, как ни в чём не бывало, выглядывала из-под белого одеяльца и глядела на мать своими умными, янтарно-карими глазами. Снова у Алёны сложилось впечатление, что Сашенька всё понимает и чувствует, и как будто даже знает о том, какой страшный поступок задумала совершить её глупая мать! Это, конечно, невозможно – что может понимать трёхлетний ребёнок?! Но вы бы видели тот взгляд! Рука Алёны, непроизвольно сжимавшая заветную склянку под плащом, вдруг дрогнула, поникла.

"Я не смогу", – поняла она внезапно. Заливаясь слезами, она взяла дочку на руки и, прижав к груди, принялась целовать. А Саша, как будто чувствуя, как нужна матери, потянула к ней ручонки и обняла за шею ласково, искренне. Алёна в тот момент окончательно разочаровалась в себе как в личности – да как она могла всерьёз думать о таком?! Убить собственного ребёнка?! Да чем он это заслужил? Разве виноват он, что его мать – падшая женщина? О-о, нет, в этом кроме самой Алёны вообще никто не виноват! А этот малыш – какой он будет? Наверняка такой же очаровательный, как маленькая Александра, с такими же пухленькими щёчками! А она… собиралась… собиралась не дать родиться этому чуду? О-о, как права была Марина Воробьёва, когда отказалась ей помогать!