Вернее, совсем не «его»! Эта Ксюша была чьей угодно, но не его! Антону становилось до безумия обидно – почему так? Почему даже какой-то смазливый, жалкий Авдеев и тот оказался достоин её расположения, а он, Антон, всё никак? Не он ли был её лучшим другом на протяжении десяти долгих лет? Не он ли оказался рядом, когда умерла её матушка, не он ли утешал бедняжку, не он ли не дал ей умереть с горя?

Вот только выбрала она почему-то другого. Этого бесчувственного Волконского, который вряд ли удосужился сказать ей и пару добрых слов за всё то время, что они вместе!

Ах, отчего так бесконечно несправедлива жизнь? По этому поводу Антон собирался напиться. Ни к друзьям, ни тем более к подругам ему до отвращения не хотелось – а вот компания хорошей бутылки виски пришлась весьма кстати. Хорошо, что отца нет, подумал Антон и, уныло повесив голову, поплёлся к серванту, где хранились батюшкины запасы спиртного. Одну бутылку он уже допил, теперь собирался с чистой совестью взяться за вторую, а там пока не иссякнут силы пить хоть до самого утра. Идти ему сегодня всё равно некуда, никто его не ждёт.

«Мне двадцать пять лет, – говорил себе Антон, глядя на своё отражение в зеркальном серванте, поверх закупоренных бутылок. – Двадцать пять лет, и я один из самых богатых наследников в Москве! И почему-то я несчастен. Правильно говорят – не всё купишь за деньги… Чёрт возьми, как же погано!»

Он плеснул ещё немного в бокал и собирался усесться в отцовское кресло, когда услышал прерывистый стук в дверь. Гостей Антон никак не ждал, батюшка уехал ещё со вчерашнего вечера в столицу и вернуться обещал не раньше третьего дня. Показалось?

Однако стук повторился. Голицын, передумав нежиться в кресле, направился к дверям, так и не выпустив, однако, бокала из руки. Звякнула дверная цепочка, щёлкнул замок, и незваный гость предстал перед ним во всей красе, оказавшись не кем иным, как той самой Митрофановой. Предметом его грёз и мыслей вот уже столько лет…

– Ксюша? – в горле отчего-то пересохло, и Антон с недоумением уставился на заплаканную Митрофанову, сиротливо стоявшую на пороге.

– К тебе можно? – хрипло спросила она.

– Бог мой, что случилось? – ахнул Голицын, разумеется, поспешно посторонившись, чтобы она смогла войти.

– Ты один? – Это вместо ответа.

– Я один, Ксюша, отца до завтра не будет, не волнуйся, проходи. Но что произошло, прошу тебя, скажи мне?

Опять она не ответила и, ткнувшись ему в грудь, разрыдалась. Тут, признаться, Голицын несколько опешил. Он ведь был с нею в те дни, когда умирала её мать – ни слезинки, ни единой слезинки железная Ксения тогда не проронила! А сейчас рыдала так горько, словно рухнула в одночасье вся её жизнь.

Поставив свой бокал на комод, Антон поспешил обнять её за плечи и, поцеловав в макушку, прошептал:

– Ксюша, Ксюша, ну что ты, маленькая моя? Что такое приключилось, голубушка, ангелочек мой?

– Волконский! – простонала Ксения в перерывах между рыданиями. – Он бросил меня, Антон!

Малодушно, мелочно и некрасиво, но какое облегчение испытал Антон, услышав эти слова! Едва ли не рассмеялся в голос, что наверняка настроило бы рыдающую Митрофанову против него до конца дней. Благо, свою радость ему удалось поумерить. Но улыбнуться поверх её головы никто не мешал, что Голицын и проделал с невероятным удовольствием.

– Ксюша, Ксюша, ну будет тебе! – произнёс он ласково, искренне стараясь убрать это глупое счастье из своего голоса. – Этот циничный мерзавец всё равно тебя не заслуживал!

– Что…? – задыхаясь, переспросила Ксения, подняв голову. – Да как ты можешь, Антон?! Я любила его! Я собиралась за него замуж! А он! Попользовался мною, точно шлюхой, и бросил, променяв на другую! Боже, как я его ненавижу!

– Ксюша, Ксюша, успокойся, прошу тебя! – тихо произнёс Антон и вновь прижал её к себе, обнимая за плечи, гладя по спине. Не мог он видеть, как ей плохо! Тогда ему самому становилось плохо, и вовсе не хотелось жить! А её слёзы… Волконского следовало бы убить за одно то, что он заставил её плакать! Бесчувственный, бессердечный мерзавец!

– Что мне делать, Антон? – еле слышно спросила Ксения. Она закрыла глаза, слёзы бежали по бледным щекам из-под сомкнутых ресниц, такие горячие, они падали на рубашку Голицына, оставляя влажные следы. – Я не знаю, как мне дальше жить! У меня ведь совсем нет друзей, кроме тебя, мне даже и пожаловаться-то некому! А эти так называемые «подруги»! О, как я ненавижу их всех! Представляю, как они будут радоваться моему позору! Наверное, – она облизнула губы и, подняв мокрые ресницы, посмотрела на Антона с надеждой, – наверное, мне стоит уехать назад в Петербург? Как думаешь? Там, может, надо мною не так будут смеяться?