Однако страниц через пять ему стало уже не до этических размышлений. Вскинув брови, он принялся перечитывать заветные строчки, написанные знакомым почерком матери, перечитывать ещё и ещё, снова и снова, будто с десятой попытки прочитанное станет яснее или обретёт какой-то иной смысл. Увы, слова оставались те же самые, что и минуту назад, когда его взгляд споткнулся о знакомые имена. Тогда Мишель с шумом захлопнул дневник, растерянно перевёл взгляд за окно и упавшим голосом произнёс:

– Господи, нет, только не это…

Вся обратная дорога больше походила на кошмарный сон. Саша смотрела в сторону, обняв себя за плечи и содрогаясь от какого-то странного внутреннего холода. Платьё её давно высохло, да и на улице было тепло, но ее тем не менее била крупная дрожь.

«Всё не могло закончиться так, не могло! – думала она, стуча зубами, то ли от холода, то ли от нервов. – Господи, это слишком жестоко!»

Ещё хуже сделалось, когда Мишель без малейших раздумий снял с себя пиджак и накинул на её плечи, заметив, как она дрожит. Ещё бы обнял, да к себе прижал, право слово! И он думал, эта его забота её успокоит?!

Какой теперь в ней смысл, если жизнь её кончена, кончена! А запах его одеколона по-прежнему сводил с ума, вопреки здравому смыслу, вопреки её желанием, он продолжал действовать на Сашеньку на подсознательном уровне. И за это она ещё больше себя презирала. Когда они подъехали к Остоженке, Саша, не скрывая своего облегчения, вернула Мишелю пиджак и спрыгнула с подножки экипажа прежде, чем он успел выйти и открыть перед ней дверь. Ничего она от него не хотела больше, никаких любезностей – только бы он уехал, наконец, и оставил её одну наедине с её горем. И он уехал.

А она, войдя в подъезд, несколько секунд простояла в полумраке, а затем беззвучно разрыдалась, чувствуя себя самой несчастной в мире. И даже любимый шарфик, забранный-таки из дома, больше не радовал, ныне всё это казалось бессмысленной глупостью…

Алёна, вот кто ей нужен сейчас! Никогда они не были близки, но почему-то Саша не сомневалась, если рассказать обо всём матери, та и выслушает, и поддержит, да ещё и попробует утешить, убедит не переживать. Скажет своё коронное: «С самого начала было ясно, что у вас ничего не получится!» – и окажется права. Матушка куда более практична, она не верит в чудеса и гораздо лучше знает жизнь, в её компании наверняка будет легче терпеть эту боль, нежели в одиночестве… Поэтому, подобрав юбки, Саша решительно направилась по ступеням наверх, не видя ничего перед собой из-за пелены слёз. Хорошо, что Гордеева не будет, на ходу отметила она. Это настоящий подарок судьбы! У него в министерстве позднее совещание сегодня, он вернётся нескоро, а значит, не увидит её слёз, не узнает о её слабости…

Первым, на что она обратила внимание, когда зашла, был дорожный плащ Алексея Волконского, висящий на вешалке, а его армейская фуражка лежала на полке наверху. Этот-то зачем здесь? Саша поморщилась, с тоской осознав, что при старшем Волконском лить слёзы будет ещё неуместнее, чем перед Гордеевым, и на несколько секунд остановилась возле зеркала, пытаясь привести себя в порядок.

Алексей Николаевич ей не нравился. Слишком высокомерный! Ещё хуже, чем его величество, но его величеству большой плюс за благонравие – никогда он, помнится, не бросал ни на кого сальных, раздевающих взглядов, даже на свою Ксению! А вот дядюшка его смотрел так похотливо, что Саше немедленно хотелось уйти. Алексей почти не изменился со дня их первой встречи, точно такой же самоуверенный, заносчивый и бесконечно красивый, но тогда он смотрел на неё как на ребёнка, а сейчас – как на женщину, и эти взгляды её очень пугали. Оставалось надеяться, что у старшего Волконского хватит совести не приставать к ней, потому что в противном случае Саша за себя не ручалась. Ей что князь и полковник, что каторжанин Георгий – статуэткой по носу, вот и весь разговор! О, нет, никому и никогда она не позволит больше к себе прикасаться, никогда не допустит ничего лишнего, а случись что, уж точно сумеет за себя постоять!

Впрочем, в следующую секунду она наглядно убедилась, что Алексею Волконскому нет до неё ни малейшего дела. Убедилась, когда увидела его ни больше ни меньше в гордеевской постели, в объятиях гордеевской же будущей жены, Сашиной дорогой матушки, Алёны Александровны.

И ведь понимала, что немедля должна развернуться и уйти, но точно к месту приросла, парализованная увиденным! Как бы не хотелось ей сбежать, увы, ноги отказывались подчиняться, Сашенька и шагу сделать не смогла, замерев на пороге и во все глаза наблюдая за этим безобразием.

Безобразие, впрочем, прекратилось, как только она нарушила священное уединение любовников. Алексей Николаевич, нелитературно выругавшись, сел на постели и очень недовольным взглядом наградил случайную свидетельницу их сладострастных игрищ с Алёной. И ведь смотрел так, будто это она, Саша, занималась на его глазах невесть чем! – с таким безграничным презрением, что ей на секунду сделалось страшно. Ледяные у него были глаза, неживые вовсе. И взгляд неприятный, пронизывающий до костей.

Саша зажала рот ладонью, чтобы не дать изумлённому возгласу сорваться с губ, и перевела взгляд на мать, сокрушённо качая головой. Как будто ещё не верила, как будто надеялась, что поняла что-то неправильно, и ей непременно объяснят, если она задержится и послушает… Но объяснять ей никто ничего не собирался.

– Саша, бог мой! Ты не вовремя! – воскликнула Алёна, натягивая простыню до самой шеи. И откуда это раздражение в голосе? Алёне сделалось стыдно самой себя, но что теперь скажешь? Как объяснишь своё никуда не годное поведение?

– Не вовремя?! Извини, мама, я как-то не думала, что ты не одна! – дрожащим голосом произнесла Саша, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не расплакаться прямо сейчас. – Господи, а если бы это не я, а твой министр вернулся раньше времени?!

Алёна повалилась на подушки и простонала что-то неразборчивое, а Алексей, усмехнувшись недобро, ответил: