Тут по всему этому жуткому дому прокатился пронзительный скрип. Соликовский поморщился, а потом медленно и зло выговорил:

— Ну, Почепцов то, конечно, с готовностью всё выложил. Я ведь ему, щенку такому, даже местечко в полиции предложил. Так он на бумажке имена написал. И представь, оказывается, основными делами комсомольскими в Краснодоне молодняк заправлял. Парубки да девки их — вот, кто главные бандиты; вот, кто против власти моей пошёл!..

И в это же самое время в своем чистеньком доме, чистенький Кулешов говорил своей надушенной, улыбчивой жене:

— К сожалению, эти нехорошие люди придумали разветвлённую и сложную организацию, со штабом и с делением на пятёрки. Представь, милая, у них, по-видимому, даже и в соседних посёлках отряды были. Во всяком случае, осведомитель наш, Почепцов Геннадий, припомнил, что доводилось ему слышать от кого-то из подпольщиков, будто в посёлке Краснодон ведёт преступную деятельность группа под руководством комсомольца Николая Сумского.

Его миловидная, похожая на куклу супруга, покачала головой; и проговорила тоненьким, пищащим голоском:

— Ах, какое безобразие!

— Ну, ничего, дорогая. Мы это безобразие быстренько пресечём. И уже направлено в поселковое отделение полиции указание: арестовать не только Сумского, но и всех молодых, которые вызывают подозрение своей довоенной комсомольской деятельностью.

— Ну, дай-то бог, всё будет хорошо, — проговорила супруга, и тут же спросила. — Ну а как Третьякевич-младший?

Кулешов, который до этого как раз подносил ко рту вилку с насаженным на неё ароматным и мягко-нежным мясом, поморщился от неприятного воспоминания, отложил это кушанье, и проговорил:

— Третьякевичем Виктором занимается, в основном, Соликовский. Но я с ним тоже беседовал. Очень упорный молодой человек. По своему опыту знаю, что таких типов очень сложно, и даже практически невозможно склонить к сотрудничеству. Мы делаем всё возможное, но что уж тут поделать, когда сознание его насквозь отравлено воспитанием, полученным в Советской школе? Это утомительная и очень тяжёлая работа…

Кулешов ещё раз поморщился от неприятных воспоминаний. А жена его, ласково глядя прямо в его глаза, проговорила:

— Бедненький ты мой. Столько работаешь, трудишься. А от Третьякевичей столько нам зла пришлось испытать. Старший их, Михаил, так тебя до войны на работе припекал, никак подняться не мог; теперь младший — Виктор, развернул в городе преступную деятельность…

И после этого она проговорила ласково то, что придумала ещё заранее, ещё днём, когда она сидела дома, и ничего не делала, также, как совершенно ничего не делала она ничего и во многие иные дни, месяцы и годы (незавидная роль содержанки!):

— А ведь, хотя осведомителем у вас Почепцов, можно по камерам слух пустить, что выдаёт всех Третьякевич. Вот когда на него свои набросятся, тогда он и не выдержит, и всю правду вам расскажет. Вот это и будет справедливым отмщением всем Третьякевичам, за все наши мучения!

В глазках Кулешова блеснул огонёк, и он захлопал в свои пухлые ладошки, приговаривая:

— Ах ты умничка моя. Как же хорошо придумала! Ну, просто прелесть! Разумница ты моя! И что бы я без тебя делал — не знаю. Ах, милая, милая моя!.. Ну вот именно так и сделаем. Пусть все знают, что именно Третьякевич назвал имена.

И отвратительная морда Кулешова разъехалась в неестественно долгой улыбке.

Если бы заглянуть в дневник Лиды Андросовой, который она самым тщательным образом прятала, чтобы он ненароком не попал в лапы полицаев, то можно было бы заметить, как волновалась она за своего милого «К.С.», т. е. — за Колю Сумского; если он опаздывал хоть ненадолго, то она уже начинала волноваться, и едва не плакала, не ведая — а вдруг он попал в полицию. Но до сих пор несчастье обходило…

Но вот наступил вечер четвёртого января. Коля Сумской должен был вернуться с местной шахтёнки, где он создавал видимость работы, а на самом деле — всячески вредил оккупантом. Тянулись томительные, долгие минуты ожидания, а его всё не было и не было.

А на улице уже совершенно стемнело, и быстрый ветер, надрывно завывая, нёс колючий снег. Уже несколько раз Лиде казалось, что идёт её милый Коленька и тогда, набросив на голову платок, и не слушая возражений матери, выбегала на крыльцо, где и стояла, тоненькая, продуваемая ледяным ветром. Но Коли всё не было. Она возвращалась в дом, и, напряжённая, садилась за своим столиком…