Рафаил Петрович медленно опустился на пол, и закрыл лицо руками, вот он задрожал плечами, и послышались его глухие рыдания…

Отныне Аня Сопова каждый день приходила к тюрьме. Вместе с женщинами: матерьми и сёстрами арестованных молодогвардейцев стояла она перед закрытыми воротами, и ждала хоть какой-нибудь весточки.

Но из-за ворот доносились отголоски бравурной музыки. Вот ворота приоткрылись и вышел оттуда худенький, сгорбленный старичок, который работал при конюшне.

Женщины окружили его, стали расспрашивать.

Старичок крепился-крепился, да тут и не выдержал; губы его задрожали, а из глаз по морщинистым щекам покатились слёзы, которые быстро мёрзли на лютом морозе. И говорил этот старичок:

— Музыку то они заводят, чтобы не слышали вы криков ваших деток. А бьют изверги их; сильно бьют, кровью ваши дети истекают…

И женщины от этих слов тоже начинали плакать, а кому-то даже становилось дурно, хотя старичок и не сообщил им ничего нового, так как они и без него знали, что их детей терзают, ведь и за шумом патефоном время от времени прорывались крики истязуемых…

В этой толпе встретила Аня Сопова родителей своего любимого Вити: Анну Иосифовну и Иосифа Кузьмича. Подошла к ним, одетым в тёмную одежду, и таким скорбным, будто они были на похоронах, и спросила:

— Есть ли какие-нибудь вести от Вити?

И Анна Иосифовна ответила:

— Сыночек миленький, смог записку передать. На бумаге газетной, прямо на словах в типографии напечатанных смог слова свои дорогие вывести. И прочитала по памяти то, что запомнила наизусть: «Здравствуйте, папа и мама. Получили ли вы мои сапоги и брюки, которые я вам послал в обмен мне принесенным? Принесите немного табачку и вазелину или цинковой мази. Привет Нюсе Соповой. Целую Виктор».

— Витенька, — вздохнула Аня. — Меня вспомнил…

Анна Иосифовна всхлипнула и вдруг порывисто уткнулась в плечо Соповой. Она шептала:

— Помнит о нас, сыночек дорогой… Только… только…

Она не смогла договорить то, что вся эта записка была запачкана кровью.

Арестованному, и уже сильно избитому Толе Попову, по приказанию Соликовского, устроили очную ставку с Почепцовым. Генка был вполне бодр и сыт, так как полицаи его хорошо кормили, и вообще — всячески подбадривали; уверяли, что он у них хорошо устроиться, и вообще — далеко пойдёт.

В кабинет Соликовского втащили Толю Попова. Его обычно светлые волосы потемнели от спёкшейся в них крови.

Соликовскому очень нужны были показания от Попова, как от руководителя Первомайской группы, так как Генка Почепцов клятвенно утверждал, что, помимо названных им имён, к Первомайцам относились ещё и какие-то девушки, которых он лично не знал…

Хотя, вообще-то, Генка почти наверняка знал, что в состав этой группы входила Уля Громова; но он не хотел её называть, потому что она ему казалась миловидной, и он думал, что после войны с ней можно будет сойтись поближе. Генка вполне искренне верил, что после расстрела Попова, Земнухова и других, Ульяна сможет его полюбить. Он полагал, что даже если Уля и узнает о его предательстве, так он сможет объяснить это, как вынужденный поступок, так как, по его разумению, организацию всё равно раскрыл бы Третьякевич, Земнухов или Мошков. Почепцов, 1927 года рождения, был ещё, в сущности мальчишкой; и это у него была эдакая юношеская, наивная подлость. Он настолько не понимал людей, настолько судил всех по себе, что даже и представить себе не мог, что Ульяна, узнай она о его поступке, не стала бы ничего слушать, а отомстила бы страшно, но достойно — смертью.

Соликовский спросил, указывая на Толю Попова:

— Он?

И Почепцов сказал:

— Ага — это он. Руководитель всей Первомайской группы. Он всех знает…

Так говорил Генка, зная, что, кого-кого, а свою соседку Ульяну Попов, не назовёт. Толя не смотрел на полицаев, но уничижающим взглядом, от которого согнулся предатель, глядел он на Почепцова, и говорил медленно:

— Мы то думали ты человек, а ты…

Соликовский с силой ударил Толю плетью по спине. Тот вздрогнул, через рубашку стала проступать кровавая полоса.

— Отвечать будешь на мои вопросы! — проревел Соликовский.

А Генке вдруг стало жутко. Стараясь не смотреть на Толю, он пробормотал:

— Но ведь как я мог иначе? Ведь я же жизнь свою спасал…

Но больше Толя не удостоил ни словом, ни взглядом.

Почепцова увели, и начался очередной допрос, в котором Соликовский вполне проявил то единственное, что он умел делать, и который закончился также безрезультатно, как и все остальные допросы молодогвардейцев. Изуродованного Толю Попова выволокли из кабинета, и бросили в камеру.

Следующим на допрос вызвали Серёжу Левашова.

Василий Левашов, который присутствовал на последнем заседании штаба «Молодой гвардии» 2 января в доме Анатолия Попова, выполнил последнее указание: уходить из города, и сделал это в согласии со своей совестью. Он вполне искренне считал, что, если останется, то погибнет бессмысленно и бесславно, а если уйдёт, то у него ещё будет возможность отомстить за погибших товарищей (когда он уходил, в тюрьме томились только Третьякевич, Земнухов и Мошков), и ему хотелось верить, что дальше аресты всё-таки не пойдут…