Вдруг в кабинет вошёл, гадко ухмыляясь Захаров. От него воняло самогонным перегаром и козлом. Он гаркнул:

— Слышь, а новость какая! Слышите, нашёлся Нуждина — информатора нашего, пасынок. Гадёныш такой мелкий! — Захаров расхохотался и сплюнул на окровавленный пол зеленоватую, слизкую слюну. — Он этого… того… он в организацию подпольную вошёл, чтоб выявить её, — Захаров рыгнул, — И выявил! Выявил, щенок такой! Выявил! И имена все нам рассказать готов! Говорит… слышь… Говорит… всё выложить готов! Во-о!! — и Захаров покачал своим указательным пальцем, от которого, также как и от всего его тела исходил сильный гнилостный запах.

— Где он?! — перегнулся через стол Соликовский.

— Здесь! — взвизгнул Захаров, громко ударил в ладоши и притопнул, а затем протяжно заорал дребезжащим, развязным голосом. — В-ве-е-ести!!

И в кабинет Соликовского тут же впихнули Почепцова. Тот залепетал неестественным да и совсем мертвенным голосом то, что вдалбливал в него Нуждин:

— Здравствуйте, господин начальник. Я… я… — он задрожал.

— Ближе! Ближе я сказал! — заголосил, чувствуя полную свою власть над этим существом, Соликовский.

Полицай подтолкнул Генку к самому столу…

— Ну что у тебя? Говори! — требовал Соликовский.

Почепцов лепетал:

— Очень удивлён… написал 20 числа и только теперь… вызвали… где ж записка лежала моя?.. Это всё Жуков виноват… у него там бюрократия… только сейчас записка моя числом 20 меченая нашлась… записка…

— Быстро. Имена и фамилии, — потребовал Соликовский.

Генка весь покрылся потом, и чувствуя, что почти не может пошевелиться, начал бормотать:

— Самым главным у них Третьякевич Виктор. Он всей городской организации руководитель, и комиссар. Потом Земнухов… этот… Иван… Он тоже в клубе Горького работает… он у них этот… руководитель штаба. А ещё Мошков, которого сегодня взяли — он тоже в штаб входил. И этот… этот…

Генка напряжённо пытался вспомнить ещё кого-нибудь, но от нечеловеческого напряжения мысли его путались.

Конечно, все показания Почепцова были тут же записаны…

Соликовский ухмылялся той жуткой ухмылкой, от которой его морда становилась ещё более противоестественной. Он несильно пихнул Генку кулаком в грудь, и пророкотал:

— А ты молодец! Такой молодой, а уже башковитый! Так помог нам! Ну, чего, дурак, дрожишь? Я тебя бить не буду! Я тебе благодарность объявлю… — и крикнул, стоявшим в его кабинете полицаям. — Слышите — этого мальца не бить. В камеру его отвести… Да чего ты опять задрожал?! Ты не арестованный у меня. Ты — свидетель. Потом подтвердишь свои показания на очной ставке, и будешь освобождён…

Полицаи вывели Генку из кабинета Соликовского…

Захаров обратился к своему начальнику:

— Ну как?

— Очень хорошо, — хмыкнул тот. — Вот и раскрыли организацию. Теперь осталось только выудить показания. Ну показания они нам все дадут, и имена все назовут… — и снова заорал. — Бургардт!

В кабинет скользнул, склонив голову, переводчик.

— Давай составляй бумагу для немцев: арестованы и готовы к даче показаний руководители Сорокинской подпольной организации Третьякевич, Земнухов и Мошков.

И рявкнул уже в коридор:

— Третьякевича давай!

Соликовский торжествовал.

На следующий день, второго января последний раз собирался штаб «Молодой гвардии», а точнее — то, что от этого штаба осталось; и те, кто смог прийти.

А собраться решили в доме у Анатолия Попова.

Присутствовал, конечно, сам Толя; а также его соседка, и девушка, которую он любил больше всего на свете — Ульяна Громова. Ещё был Олежик Кошевой, который пылал таким искренним, хоть и бесполезным ребячьим пылом, что его ввели-таки в штаб. Был, конечно, Серёжка Тюленин. Из электромеханических мастерских пришёл Володя Осьмухин, и сразу же передал указание Филиппа Петровича Лютикова:

— Надо уходить…

Но ещё прежде чем пришёл Володя Осьмухин; ещё прежде, чем маленькая, но, Толиными стараньями, уютная и свежая комнатка заполнилась мрачными голосами — ещё раньше этого к Толе зашла Уля Громова.

Сначала, он, конечно, смутился. Но потом, когда Уля взяла его за руки, посмотрела в его глаза, и сказала просто:

— Толенька… — он вдруг перестал смущаться.

И вместе с Улей они приготовили из принесённой ею муки, и из муки, которая нашлась в доме у Поповых, небольшой, но очень аппетитный пирог, для своих друзей-товарищей…

И пока они готовили пирог, Уля спросила у Толи:

— Толенька, а вот скажи: веришь ли ты в загробную жизнь?

Вопрос был сложным. Но вот Толя вспомнил чудесный восход солнца над Донцом, шёпот трав, ароматы степных цветов, и твёрдо решил, что это не может быть просто одной наружной видимостью, и что за этим непременно кроется нечто непостижимое для разума, прекрасное, романтичное.

И поэтому он ответил:

— Да верю… А ты?

— Конечно, Толя.

— Уля, а, как думаешь, если мы погибнем, то после смерти встретимся?