Том 4. Стихотворения
вернуться

Бальмонт Константин Дмитриевич
Шрифт:

2

Колыбелька, качайся От стены до стены. Спи, мой розовый цветик, Спи, так розовы сны.

3

Не пой, петушок, ты не пой, Марысю мою не буди, Малая ночка была, Мало Марыся спала.

4

Скотинка, далечко Не отходи, Ведь я не пастушка, Я малая детка.

В народных колыбельных песнях особенно трогательна та повторяющаяся у разных народов черта, что, напевая убаюкивающую песенку ребенку, взрослый поющий превращается сам в дитя. И кажется, что это где-то в мировом пространстве затерянная душа, одна-одинокая, беспомощная, беззащитная, обращающаяся с полусонной мольбой к Неведомой Силе. И словно слышен полувнятный стон: «А слышат ли меня?» Как колыбель похожа на гроб, так в колыбельных песнях есть всегда запредельная смертная грусть. Да ведь и сон похож на смерть, и что же есть смерть как не сон, через который мы пробуждаемся в настоящую действительность?

Из всех колыбельных песен, которые, на каком-либо языке, мне приходилось читать или слышать, мне кажутся наиболее совершенными и бессмертными по своей озаренности две – одна испанская и одна русская.

Они обе красивы, как цветок, обрызганный росой. Испанская:

Спи, мое дитятко, спи, Нет твоей матери дома, Пречистая Дева Мария Взяла ее в дом свой служить.

И русская: «Бог тебя дал, Христос даровал».

Воспроизвожу ее из книги П. В. Шеина «Великорусе в своих песнях, обрядах, обычаях, верованиях, сказках, легендах». Спб. 1898.

Бог тебя дал, Христос даровал, Пресвятая Похвала В окошечко подала, В окошечко подала, Иваном назвала: Нате-тко, Да примите-тко. Уж вы, нянюшки, Уж вы, мамушки, Водитеся, Не ленитеся. Старые старушки, Укачивайте. Красные девицы, Убаюкивайте. Спи-се с Богом, Со Христом. Спи со Христом, Со ангелом. Спи, дитя, до утра, До солнышка. Будет пора, Мы разбудим тебя. Сон ходит по лавке, Дремота по избе. Сон-то говорит: «Я спать хочу». Дремота говорит: «Я дремати хочу». По полу, по лавочкам Похаживают, Ванюшке в зыбочку Заглядывают, Заглядывают – Спать укладывают.

Марево

Прощание с древом

Я любил вознесенное сказками древо,   На котором звенели всегда соловьи, А под древом раскинулось море посева,   И шумели колосья, и плыли ручьи. Я любил переклички, от ветки до ветки,   Легкокрылых цветистых играющих птиц, Были древния горы ему однолетки,   И ровесницы степи и пряжа зарниц. Я любил в этом древе тот говор вершинный,   Что вещает пришествие близкой грозы, И шуршанъе листвы перекатно-лавинной,   И паденье заоблачной первой слезы. Я любил в этом древе, с ресницами Вия   Между мхами, старинного лешего взор. Это древо в веках называлось Россия,   И на ствол его – острый наточен топор.

7 сентября 1917

Москва

К обезумевшей

Равномерно уходит дорога Верстовые мелькают столбы. Но забывшему правду и Бога Не добиться красивой судьбы. Мы отвергли своих побратимов, Опрокинули совесть и честь. Ядовитыми хлопьями дымов Подойдет достоверная месть. От весеннего Солнца потоком Золотые излились лучи. Что ж мы делали в свете широком? Наряжали мы в плесень мечи. По путям, городам, и деревням, Разбросалась двуликая ложь. С благочестьем порвавшая древним, Ты куда же, к кому же придешь? Покачнулась в решеньи неправом, Опозорилась алость знамен. И с штыком, от предательства ржавым, Не достигнешь до славы времен. Затуманенный лес обесчещен, В нем от сглаза не видно ни зги. По стволам выползают из трещин Только гады, друг другу враги. К неузнавшему голоса часа Подойдет ужасающий час. И какая есть в слове прикраса, Чтоб зажегся потухший алмаз? Нам от Севера холод и голод, Изъязвился угрозами Юг. Исполинский наш молот расколот, Приближается бешенство вьюг.

А теперь

Ты любил глядеться в Небо голубое,   В зеркале лазурном утопая взглядом, Ты видал там Бога. В час труда, и в бое,   Ты себя там видел с светлым Богом рядом. Не принять умел ты роковые цепи,   Смело разбивал их, с злою силой споря. Уходил далеко, за леса, за степи,   Доходил в стремленьи до живого Моря. А теперь? Куда же вековая сила   Вся в конец иссякла, мелководьем стала? Не запляшет звонко молот у горнила,   Пламя разучилось ткать светло и ало. И когда подходит час грозы и битвы,   И когда на отдых час зовет к усладам, Нет порыва в сердце, нет в душе молитвы,   И не Бог с остывшим, Кто-то Темный рядом.

9 сентября

Маятник

Я не сплю, и размеренный маятник, в мрак,   Звуковой посылает мне знак. И поет, заключая мгновения в счет,   Что минутное все протечет. Проницая качаньем притихшую тьму,   Он сознанью твердит моему: – «Ты ошибся во всем. Твой родимый народ,   Он не тот, что мечтал ты. Не тот». И в глубоком сознаньи я должен молчать,   В этом говоре – суд и печать. Не одни только сказки и песни и мед,   Сердце полную правду возьмет. Не принять обвиняющий голос нельзя,   Через совесть проходит стезя. И правдивую мысль та тропинка пошлет   Через пламя и бурю и лед. Я любил на заре, я томился весной,   Причастился я песни родной. Как случилось, что тот, кто так звонко поет,   Так бесчестно свой край предает? Я от детства любил безрассудный размах   Тех, чье сердце отбросило страх. Как же отдан врагу укрепленный оплот,   И трусливый лукавит и лжет? Безконечная ширь. К полосе полоса,   Протянулись поля и леса. Но окликни всю Русь. Кличь всю ночь напролет,   И на помощь никто не придет. Там над ямою волчьей ощерился волк,   Человек в человеке умолк. И петух скоро в третий уж раз пропоет: –   «Твой родной, он не тот. Он не тот».

12 сентября

Химера

Облитая кровью жертв самосуда, Не с млеком, а с ядом взрастившая вымя, На вече народов пришла ты откуда И в шайке предателей как тебе имя? На честных немногих толпой нападая, Взамен правосудья принесшая ломы, Комолая, грузно и слепо бодая, Какие еще ты готовишь погромы? Петух красноперый над мыслью и кровом, Смешенье всех ликов в уродстве зверином, – На зов благочестный ответишь ты ревом, Ты, с бешенством бычьим и с духом ослиным. Вспоенная кровью, поящая лжами, Ты будешь, как только исполнится мера, В глубокой, тобою же вырытой, яме, Из чада исшедшая, призрак-химера.