Том 4. Стихотворения
вернуться

Бальмонт Константин Дмитриевич
Шрифт:

Донная трава

Сребролунный горит подоконник, Говорит хрусталями окно. Благовонный качается донник, Сновидение манит на дно. Хороши удлиненный кисти, Голубыми качает один. А другой, легковейно-душистей, Как кропило дремотных куртин. Новолуннею полночью сонной Их кадильницы знают свой срок. С их пахучим дыханьем созвонный, Шевелит их кусты ветерок. Доглядеть бы всю тайну их взгляда, Додышать бы цветочную кровь, Досказать бы созвездьям – что надо, Чтоб приснилось желанное вновь. Додремать все томленье разлуки, Чтобы любящий вновь был любим, И дождаться, чтоб милыя руки Дотянулись объятьем своим. Потянул ветерок по деревьям, Переметны шуршанья в ветвях, К оснеженным безвестным кочевьям Заскользил я в проворных санях. Парусами – вздуваются тучи, Как ладьи – сгроможденья снегов. И лучи упадают, певучи, На зубчатыя кровли домов. От семи легконогих оленей Под Луной поднимается пар. Я доехал. Раскрытый сени. Вот он, звон наливаемых чар. «Заждались», говорят. «Не впервые. Никогда не торопишься к нам». И поют мне глаза голубые, Что конец здесь тоске и ветрам. Мы пируем в высоком чертоге, Наливаем мы Солнце в хрусталь. А Луна, закрепись на пороге, Серебрит океанскую даль.

Всезавладевающая

Не стукнет, не брякнет, а угол темней. И видно, по спуску немых ступеней, Что час наступает продольных теней. Не скажет, не спросит, а слышится вздох. Росой зазвездился сереющий мох. И явственен в сердце глаголящий Бог. Густеет влиянье таинственных сил. В душе колебанье незримых кадил. И путь свой крылом козодой зачертил. Померк доснявший узорный балкон. В селе отдаленном смолкающий звон. Глубокою синью налит небосклон. За садом белеет прохладою луг. Дневныя свершенья – законченный круг. На небе мерцание гроздий и дуг. Так скоро за первой Вечерней Звездой Верховные кони сверкнули уздой, И Серп Новолунний взошел над водой. Ладьей отразился в зеркальном пруду. Все стройно и цельно в своем череду. В осоке шуршанье, в ней ветер в бреду. В ней старыя мысли проснулись опять. Змеиные стебли никак не унять, И возле шуршащих зазыбилась гладь. Прямится змеиный – не выпрямлен рост. А тихая поступь умноженных звезд Уж Млечный повсюду обрызгала мост. Кто хочет, пусть дремлет. Кто может, пророчь. Лавинная мгла залила узорочь. Всемирно мерцает безгласная Ночь.

Колыбельная

Я всегда убаюкан колыбельною песней,   Перед тем как в ночи утонуть, Где, чем дальше от яви, тем странней и чудесней   Открывается сказочный путь. В дни как был я ребенком, это голос был няни,   Уводивший меня в темноту, Где цветы собирал я для певучих сказаний,   Их и ныне в венок я сплету. В дни как юношей был я, мне родныя деревья   Напевали шуршаньем вершин, И во сне уходил я в неземныя кочевья,   Где любимый я был властелин. А поздней и позднее все грозней преступленья   Завивали свой узел кругом. Но слагала надежда колыбельное пенье   И журчала во мне родником. И не знаю, как это совершилось так скоро,   Что десятки я лет обогнул. Но всегда пред дремотой слышу пение хора,   Голосов предвещающих гул. А теперь, как родная так далеко Светлана,   И на чуждом живу берегу, Я всегда засыпаю под напев Океана,   Но в ночи – на родном я лугу. Я иду по безмерным распростертым просторам,   И, как ветер вокруг корабля, Возвещают мне реки, приближаясь к озерам,   Что бессмертна Родная Земля. А безмерная близко расплескалась громада,   И всезвездный поет небосвод, Что ниспосланный путь мой весь измерить мне надо   И Светлана меня позовет.

Мать

Птицебыстрая, как я,   И еще быстрее. В ней был вспевный звон ручья   И всегда затея. Чуть ушла в расцветный сад,   С нею я ребенок, Вот уж в дом пришла назад,   Целый дом ей звонок. Утром, чуть в лугах светло,   Мне еще так спится, А она, вскочив в седло,   На коне умчится. Бродят светы по заре,   Чада ночи древней. Топот брызнул на дворе,   Он уж за деревней. Сонной грезой счастье длю,   Чуть дрожат ресницы. «Ах, как маму я люблю,   Сад наш – сад Жар-Птицы!» Долгий, краткий ли тот срок,   Сны всегда – обновы, А к крыльцу уж – цок-цок-цок,   Скок и цок подковы. Вся разметана, свежа,   Все в ней – воскресенье. Разве только у стрижа   Столько нетерпенья. «Ты куда же в эту рань,   Мама, уезжала?» В губы чмок, – и мне, как дань,   Ландышей немало. «Ну, скорее день встречай»,   Я бегу веселый. Как хорош душистый чай,   На сирени пчелы. Мать веселия полна,   Шутками прекрасна. С ней всегда была – весна   Для зимы опасна. Только вздумаешь взгрустнуть, –   У нея лекарство – Мысль послать в лучистый путь,   В радостное царство, «Ты чего там приуныл?   Морщить лоб свой рано». И смеется, смех тот мил,   Плещет фортепьяно. Знал я в ранних тех мечтах,   Как без слов любовен Храмовой ручьистый Бах,   Вещий дуб, Бетховен Как возносит в высоту,   Уводя из плена, Шуман, нежащий мечту,   Лунный взлет Шопена. Как пленительно тонуть   В Моцарте и Глюке. И обнять кого-нибудь   Странно жаждут руки. Как в родную старину   Мчит певучий Глинка. С ними к творческому сну   Льну и я, былинка. Сладко в память заглянуть,   В глубь такой криницы, Где подводный виден путь   К сказке Царь-Девицы. Так предвидя, угадать   Сказ о дивном зельи В жизни может только мать,   Мудрая в весельи. И поздней, как дни, созрев,   Меньше дали света, Превращать тоску в напев   Кто учил поэта? Был иным я утолен,   Знал иныя жажды, Но такой лучистый сон   Снится лишь однажды.

Отец

О мой единственный, в лесных возросший чащах, До белой старости, всех дней испив фиал, Средь проклинающих, среди всегда кричащих, Ни на кого лишь ты ни разу не кричал. Воспоминания, как зерна светлых четок, Перебираю я, сдвигая к кругу круг, И знаю, что всегда ты божески был кроток, Как тишь твоих полей, как твой зеленый луг. Но, угли шевеля в полупотухших горнах, Припоминая все, душой, за часом час, Я вижу, как в глазах, в твоих, как полночь, черных, В молчании пылал огнепалимый сказ. Ты наложил печать, нет, крепких семь печатей, На то, что мучило, и ясным был всегда, Как зыбь листвы ясна, в лесу, на срывном скате, Как ясной зрится нам глубокая вода. И я горю сейчас тоской неутолимой, Как брошенный моряк тоской по кораблю, Что не успел я в днях, единственный, любимый, Сказать тебе, отец, как я тебя люблю.

Я

В мои глаза вошли поля, моря, леса, Мои зрачки – огонь, в них Солнце задремало. Люблю Вселенную. Я верю в чудеса. Они во всем, что ширь и что предельно-мало. Мы загораемся сквозь сумрак голубой, Когда, незримые, вступаем в мир зачатий, И благо, если кто отмечен так Судьбой, Что он в себе самом хранит ея печати. Какой из дальних звезд залюбовалась мать? В какое из светил взглянул отец когда-то? Об этом можем мы лишь мыслить и гадать, Но в нас мерцает след рассвета и заката. Есть смысл в речении старинной из примет, Что в рыжих волосах всегда костер ярится. Я быстро обогнул пролет горячих лет, Но седина ко мне не смеет подступиться. Чуть-чуть лишь по вискам от полносчетных зим Неясно проступил осенний свежий иней, Но все еще лесным пожаром я гоним Куда-то, где найду – цветок мечтанья синий. До головы моей, когда родился я, Коснулся светлый луч зари июньской, нежной, Пребудь лобзаемой, Господь, рука Твоя Дозволь мне полностью пройти Твой мир безбрежный. Ты жаворонка мне явил среди полей, Окутал ночь мою всей страстью соловьиной, Дал зиму белую, в ней звоны хрусталей, Упругий, гулкий лед и лунный луч над льдиной. Внушив, когда искал я золотых ключей, Что, красоту любя, свершаешь Божье дело, Ты мне велел желать, хотеть все горячей, Внутри и вне искать, не знать ни в чем предела. Я полюбил простор всех царств и многих вод, От Скандинавии, где я скользнул сквозь шхеры, Как зерна в Океан за годом бросил год, Морями Южными поил мои размеры. Звучали песни мне. Я сам их пел везде. От Семизвездия далеко уплывая До Южнаго Креста, молился той звезде, Что где-то в снах ночей, у самаго их края. Красивая Земля дарована земным, Красиво в неземном отыскивать земное И видеть, что земной мой сельский белый дым Восходит к небесам в пространство голубое. Узорная мечеть, где кличет муэззин, Багряно-желтые в лучах пески Сахары, Священный Бенарес, – не тот же ли один Все это – сон Земли, людского сердца чары? На южных островах, где вечная весна, К ребенку наклонясь, с напевом, Самоанка Не та же ли все Мать? Не так же ли она Божественно-ясна, как Русская крестьянка? Но, мир поцеловал и весь его крестом В четырекратности пройдя необозримый, Не как заморский гость вступаю в Отчий Дом И нет, не блудный сын, а любяще-любимый. Когда в младенчестве я шел в дремучий лес, Я пропадал весь день до самаго заката, И на опушке ждал, чтоб крайний луч исчез, Чтоб был вдвойне, втройне желанным миг возврата. Я меру яблок взял от яблонь всех садов. Я видел Божий Куст. Я знаю ковы Змия. Но только за одну я все принять готов, – Сестра моя и Мать! Жена моя! Россия!

Полог

О, рдяный кубок, сердце мира, Солнце, Ты входишь в ночь, преображаясь в Месяц, Ты, множась бездной солнц, являешь звезды, Свершая всезиждительную волю, За быстрым днем полночный строишь полог, И бьется в скалы стонущее Море. Под небом сверху – небо снизу – Море, В груди людской – костер замкнутый – Солнце, Ресницы глаз упали – вещий полог, Укрыты сны, глядится в зыбь их – Месяц, И, даль сменившись в близь, прядет в ней волю, В бездонность снов из бездн ниспали звезды. Качаются в волнах морския звезды, Вскормило их, вспоило немость – Море, В них вбросило невысказанность, волю, В их теле аметист, предвечер, Солнце, В иныя лунный камень вбросил – Месяц, Из дальних далей здешний ткется полог. Я сплю, кругом сомкнулся дымный полог, Мерцанье перебрасывают звезды, По краю кровли водит душу Месяц, О днях додневных, гулко вторит Море, Я чувствую, что проходил я Солнце, Ушел от Солнца, выполняя волю. Верховную я выполняю волю, Творя во сне, качаю звездный полог, Внутри меня проводит дуги Солнце, Мой черный камень пал с высот, где звезды В моей крови – всепомнящее Море, Под веками – зеркальный дремлет Месяц. Как Солнцем жив горящий ночью Месяц, Так, ворожа, мою безбрежит волю Сомкнутое единым кругом Море, Полночный звук, полночный шепчет полог, И россыпь драгоценных светов, звезды, Гласят, что в нас немеркнущее Солнце. О, Солнце, я с тобой – смотря на Месяц, Вы, звезды, мне в цветах поите волю, Раздвинут полог, в грудь мне льется Море.

Водоворот

Я впал однажды в пасть водоворота, Зеленых светов было в нем мерцанье, В волнах я чуял хоть существ звериных, Был петлей круг, во всем была угроза, Я щепкой был, без сил, без дум, без воли, И все же я узнал освобожденье. Какой восторг – узнать освобожденье, Изведав зев и власть водоворота, Рожденье вновь – за рабством выпить воли Душа – как пламя, опыт – лишь мерцанье, Угрозе мира – в духе есть угроза, Я человек, я царь существ звериных. Во мне есть также взрыв страстей звериных, В их хмеле видел я освобожденье, Я знал, что в Море каждый миг угроза, Но я не знал игры водоворота, Я в грозовое бросился мерцанье, Я в Море плыл, дабы коснуться воли. Вскипанье волн вином мне было воли, Был песней рев их голосов звериных, Пьянило переметное мерцанье, Вступая в плен, я пел освобожденье, Не знал, что я в русле водоворота, Надводность – пляс, подводный ток – угроза. Пружиной тайной двигалась угроза, Меня схватил захват исподней воли, Игралищем я был водоворота, Был мяч бесов, средь хохотов звериных, Уж снилось мне – лишь смерть освобожденье. Но вал бежал, и было в нем мерцанье. Зеленый змей, могучий вал, – мерцанье, – Бежал на пересек, и с ним угроза Водовороту, мне – освобожденье, В мое он сердце брызнул мощью воли, Исторг меня из омутов звериных, Принес к земле из мглы водоворота. Ни ход водоворота, ни мерцанье Зрачков звериных – духу не угроза, Кто хочет воли, в нем освобожденье.