В этот день я как раз на линию собрался. Сдал в восемь часов утра дежурство и выехал с дачным поездом.

 Приезжаю в Саблино. Смотрю в окно вагона и вижу: напротив нас какой-то длинный товарный состав стоит, и на всех вагонах мелом написано: Москва, Москва, Москва.

 Вот, значит, как мой товарный экспресс без передышки идёт. Сорок километров прошёл и застрял в Саблине. Всего только шестисот километров до Москвы не доехал!

 Выскакиваю из вагона (а раньше я и не думал в Саблине выходить) и бегу искать дежурного по станции. Попался мне по дороге проводник с московского товарного.

 — Почему, — спрашиваю, — стоите здесь?

 — Да дежурный отставил.

 — Как отставил, зачем?

 — А не знаю. Прицепку собирается делать. Вагон тут у него какой-то с прошлых суток заночевал; он и хочет сплавить его в Любань, пока диспетчер не хватится.

 — Вот как, — говорю, — пока не хватится?

 Смотрю — и сам дежурный является. Он из-под вагона вынырнул.

 Увидел меня — и чуть было обратно под состав не нырнул.

 — Это что, — спрашиваю, — у вас московский отдыхает?

 — Московский, — говорит. — Мы сейчас на выход ему дадим.

 — А почему до сих пор не дали?

 — Не поспели, товарищ диспетчер, все буксы проверить надо было, а в трёх вагонах даже новую набивку сделать. В Ленинграде вот недосмотрели, а у нас простой выходит.

 — Вот как, — говорю, — значит, Ленинград виноват... А что за вагончик вы тут к сквозному маршруту прицепляете?

 Заморгал глазами дежурный, а я к селектору — ленинградского диспетчера вызываю — моего сменного.

 — Как у вас московский товарный значится?

 — На простое в Саблине, — отвечает. — Нагон пара. Высылаю резервный паровоз.

 «Вот, — думаю, — ловкач дежурный. Он, значит, всем по-разному врёт. Мне — что буксы виноваты, а в Ленинград — что машинист пар нагоняет. Нагоню же я ему пару!»

 Выхожу я на перрон, а мой московский уже за семафор хвост убирает.

 Ведь вот как быстро его отправили, или, как у нас говорится, «вытолкнули»!

 Ну, и с дежурным этим мы быстро покончили: тоже «вытолкнули».

8

 Не сразу, конечно, и из меня диспетчер получился.

 Помню, привели меня первый раз на диспетчерское дежурство.

 Я — старый железнодорожник, насквозь паровозным дымом прокурен.

 Октябрьская наша дорога ещё Николаевской называлась, ещё у нас орлы двуглавые на билетах печатались, ещё генералы в шинелях на зелёной подкладке управляли дорогой, — а я уже работал. Телеграфистом на станции второго класса торчал, точки-тире выстукивал за двадцать пять рублей в месяц. Ну, тогда каждая станция за себя действовала — без всякого диспетчера. По своему разумению принимала и отправляла поезда и на запасный путь выкидывала. Да ведь движение-то в сущности пустяковое было. Стрелочников да путевых сторожей нельзя было и железнодорожниками назвать — уж скорей огородниками. Вылезет стрелочник из своего огорода, сделает стрелку поезду или флажок зелёный покажет — и опять брюкву полоть.

 «Диспетчер» — и слова такого мы не слыхали в те времена...

 Диспетчерская служба у нас с революции появилась. В хозяйстве — план, на заводах — план. Значит, и грузы по железной дороге надо возить по плану.

 Вот тут-то и понадобился диспетчер с графиком. Посадили его управлять всеми станциями, всем движением поездов.

А я уже к тому времени на станции первого разряда работал, на крупной станции. И не телеграфистом, а помощником начальника. Набрался там опыта. Движение поездов и всю железнодорожную механику я уже вдоль и поперёк знал. Ну, вот и назначили меня диспетчером, привели в дежурную комнату на первый круг. С неделю я у диспетчерского стола стоял. Смотрел, как диспетчер карандашом по бумаге водит. А потом диспетчер посадил меня к столу, а сам у меня за спиной стал.

 Начал и я понемногу график чертить. Пока у меня всё благополучно шло, я самостоятельно работал. А как только выскочит у меня какой-нибудь поезд из своего времени — я сейчас назад оборачиваюсь, к диспетчеру.

 — Как? — спрашиваю.

 — Так и так, — говорит.

 Работали мы с ним около месяца — ладно дело получалось. А потом он и ушёл, диспетчер-то. Ушёл и оставил меня одного — с графиком, селектором и громкоговорителем.

 Вожу я карандашом по графику, а мысли собрать не могу. Громкоговоритель мне в уши орёт, хрипит, карандаш у меня ломается. То и дело счёт поездам теряю. Вот, думаю, какой-нибудь забуду, вот не доведу до Любани.

 Ведь это же поезда, а не шашки на шашечнице. Напутаю я здесь, наворочаю — на всей линии ералаш тогда получится; и столкновения, и крушения, и чёрт его знает что.

 Уши у меня горят, сердце, как у кролика пойманного, стучит, а убежать нельзя.

 Вот так попал в переделку!

 Громкоговоритель спрашивает меня:

 — Отправлять сто одиннадцатый, отправлять?

 А я с перепугу да второпях и сам не знаю, отправлять его или не отправлять. Я даже и на графике его найти не могу. Вот ведь, когда у меня за спиною диспетчер стоял, — так я сразу любой поезд находил. А тут вдруг все клетки, все линии перепутались — настоящая паутина, а я как муха в ней.