Шрифт:
Это ни коим образом не ставит под сомнение слова сообщения. Елизавета Фаренникова рассказывает семейное предание, по-видимому, записанное по горячим следам трагедии. Рассказ этот настолько интересен, что позволим привести его по тексту «Русской старины» с небольшими сокращениями. Поскольку первую фразу уже привели, начнем со второй.
Счастье капитана Казарского
«Когда, бывало, приезжал он к нам, то не только я и муж были ему рады как родному, но и вся прислуга радовалась его приезду. Всех он обласкает, всю прислугу обделит подарками. Живой говорун, остряк, шутник и любезный со всеми, он не любил сидеть на одном месте. Как теперь вижу скорую его походку по комнате, слышу живой, приятный разговор, громкий смех и неустанное истребление изюма. Изюм был любимым его лакомством; он постоянно носил при себе пакетик с изюмом…
Незадолго перед своей смертью он приехал к нам в деревню и пробыл более суток. В это время у нас ловили рыбу, и ему вздумалось попытать “свое счастье”, как он выразился. Стал просить мужа приказать забросить невод на его счастье. Позвали атамана [71] , он сам обратился к нему: “Послушай, любезный! 25 рублей на водку будет от меня: забросьте невод на мое счастье. Понимаешь, вся пойманная рыба будет моя, только когда невод начнут тянуть, тотчас дать мне знать: я хочу сам видеть, сколько поймается рыбы”.
71
Атаманы в южных губерниях то же, что старосты в северных губерниях.
Это было вечером.
На другой день, чуть свет, пришел атаман с докладом: “Невод тянут”. Муж мой велел подать лошадей, и поехали на Буг. С нетерпением ждет Александр Иванович на берегу своего счастья, шутит, острит. Но каково было его, мужа и всех рыбаков изумление: вытянули невод совершенно пустой, тогда как прежде никогда это не бывало. Буг изобиловал рыбой…»
Казарский был настолько смущен и потрясен этим, по-видимому, пустяшным случаем, что с трудом сдержал слезы. На попытку успокоить его и обратить все в шутку сказал, что у него недобрые предчувствия, командировка ему очень не по душе, и попросил обязательно приехать к нему в четверг в Николаев. Возможно, сказал, понадобится совет, «а в случае, не дай Бог чего, я хочу вам передать многое»…
После обеда Казарский немедленно уехал в Николаев, причем при прощании лицо его было искажено, а в глазах стояли слезы. Он попросил молиться о нем и вновь повторил просьбу приехать в четверг.
«…непонятное чувство тоски защемило мое сердце, точно я расставалась с Казарским навеки. То же самое испытывал и мой муж. Тяжелое предчувствие, которое так скоро оправдалось!»
«Мерзавцы погубили меня»
«Перед рассветом, помню отлично, в четверг, человек сильно постучался в дверь к мужу. Этот необыкновенный стук разбудил и меня.
— Что такое случилось? — слышу голос мужа.
— Верховой из Николаева: барин Казарский умирает! — послышался ответ за дверью. Не помня себя, я вскочила с постели и стала наскоро одеваться. Муж крикнул закладывать лошадей и, бледный как смерть, вошел в спальню.
— Ты уже знаешь? Бедный, бедный! Предчувствия сбылись: уходили негодяи, — пока запрягали лошадей, мы с мужем были готовы и ждали на крыльце.
Всю дорогу лошади мчались в карьер, мы сидели молча, не могли промолвить слово — так тяжело было у каждого на душе.
Приезжаем и застаем такую печальную картину: бедный Казарский лежит на диване в предсмертной агонии. Я первая подошла к нему. Он открыл глаза и чуть слышно проговорил: “Крестите меня”.
Я взяла его холодную руку и стала крестить его. Стоявшая здесь же знакомая мне дама объяснила, что он только чувствует облегчение, когда его крестят; пока мог, сам все крестился, а потом просил ее, чтобы она крестила.
“Крестите меня, крестите! Мне легче”…
Подошел муж. Казарский опять открыл глаза, узнал мужа и стал что-то говорить. Муж наклонился к нему и едва мог разобрать: “Мерзавцы погубили меня”.
Не прошло и получаса, как он в страшных судорогах испустил дух! Я не переставала его крестить, пока рука его совсем не остыла. Потом сложила его руки, перекрестила своей рукой и, поцеловав его в лоб, рыдая вышла из комнаты.
Это было 16-го июня 1833 года».
«Он был неузнаваем!»
«К вечеру собрались на панихиду; я подошла к покойнику, взглянула на него и невольно отшатнулась, так он был неузнаваем! Голова, лицо распухли до невозможности, почернели как уголь; руки опухли, почернели, аксельбанты, эполеты все почернело!
— Боже мой! Что все это значит? — обратилась я с вопросом к некоторым стоявшим возле.
— Это таким сильным ядом угостили несчастного, — услышала я в ответ. На следующий день похороны. Помню, когда стали класть его в гроб, все
волосы упали на подушку. Нельзя было без сердечной боли смотреть на обезображенный труп страдальца.
За гробом народу шло много, в том числе вдовы, сироты, которым он так много помогал. Все они, рыдая о своем благодетеле, кричали вслух:
— Убили, погубили нашего благодетеля! Отравили нашего отца!