— Сынок, беги за ними, вон они где, видишь? — Дауров взмахом головы показал в сторону отступающих. — Да гляди, промеж кустов согнувшись беги, пули ждать тебя не будут… — Листрат толкнул сына в плечо, сердито закричал: — Что, уши заложило? Слышишь, что я тебе сказал?!.

Зашлепали лапотки Никиты. Они были насквозь промокшими, мальчонка, согнувшись в три погибели, хватался руками за ивовые ветки. Когда стрельба сверху приутихла, за сыном бросился и Листрат. Не успел сделать и десяти шагов, как ему навстречу вылетел всадник, вскинул ружьё и выстрелил. Что-то острое вонзилось в его грудь. Листрат присел, схватился рукой за грудь. Руки окровавились. «Конец!» — дошло до его сознания. Кинулся было обратно, собрав все силы, но тут перед ним встал широкогрудый жеребец. Сидящий в седле офицер, согнувшись, взмахнул саблей. Листрат упал на спину, из рта и носа ручьём потекла на траву горячая кровь. Он смотрел на небо, по которому плыли угрюмые тучи. Но Листрат их уже не видел, как не видел и своего сына, которого тот же офицер разрубил своей саблей надвое.

На склоне горы, где расположился батальон, пылали костры. Слышались конское ржание да возбужденные разговоры. В стороне ото всех сидел хмурый Хвалынский и нянчил левую руку, пробитую пулей. Рана была невелика, но всё-таки беспокоила. Но еще больше его беспокоили думы. «Моё стремление известное, а вот они за что погибают? — думал об эрзянах полковник. — На что надеются?» Его мысли оборвал Калошин, который подошел к нему и стал, хвалясь, рассказывать, как он зарубил двух язычников, мужчину да мальчонку. Хвалынский слушал, тупо уставясь в землю.

— Ваше благородие, не хотите ли испробовать лосятины? — наконец перевел разговор на другое майор.

От мяса шел ароматный запах дыма. Родион Петрович ел, поскрипывая зубами, не чувствуя голода, хотя в рот не брал с утра ни единой крошки. Калошин же без умолку болтал:

— Солдаты, Ваше благородие, жалуются на Вас — зачем две роты в засаде держали! Быстрее бы всех бунтовщиков перебили…

— Майор, приказы здесь отдаю я, а не ты, понял? — бросил желчно полковник.

Калошин, обидевшись, ушел. Хвалынский лег на разостланные сосновые ветки и глядел в небо, где поблескивали яркие звездочки. Вспомнил о сыновьях, оставленных в Петербурге. Старшему недавно исполнилось тринадцать. «Сколько же было тому мальчику, которого зарубил Калошин? Чем он провинился перед нами? Что он сделал плохого?»… Хвалынскому Калошин никогда не нравился, теперь же еще больше разжег в нем злобу своими «подвигами». На ранней зорьке полковник прошелся по ротам, справился о раненых, их оказалось около тридцати. Приказал отвезти всех в Лысково, в военный лазарет. А заодно пусть заберут и убитых, чтобы схоронить по-божески. Затем проверил, как лошади накормлены и оседланы. Через час снова в путь.

На вершину горы, где отдыхали царские солдаты, Кузьма Алексеев глядел с болью. В сердце его словно острый кинжал вошел — ни вздохнуть, ни выдохнуть. Сашка, его родной брат, да отец с сыном Дауровы не выходили из головы. Утешало одно: женщины с ребятишками успели убежать, и их бы перекромсали. Решили возвращаться в родное село. Людей повели Виртян Кучаев и Филипп Савельев. И погибших с собой забрали. А вот им, сорока мужчинам, стоять против всего батальона. Хоть ненадолго, но задержат врага.

Кузьма повернул голову и посмотрел на спящих. Под высокими могучими соснами, как убитые, спали Роман Перегудов и Игнат Мазяркин. Чуть поодаль храпели с десяток верных товарищей Романа Фомича. Прижали оружие к груди и заснули. Вторую ночь без сна и передышки, глаза поневоле закроются…

— О, Мельседей Верепаз, где же нам спасения искать теперь? — громко вздохнул Кузьма. От его возгласа проснулся Перегудов, подошел к нему. Лицо грустное, глаза красные.

— Что, уже двинулись в наступление, сволочи? — Перегудов тряхнул головой в сторону горы, из-за которой вставало солнце.

— Пока тихо. Но двинутся — не сомневайся. — Кузьма помолчал и спросил: — Все твои друзья на дозоре?

— На дозоре. Сразу нас не взять. — Голос у Перегудова хрипел, с него лил пот, видимо, заболел. — Только боюсь, солдаты не окружили бы нас…

За разговором не сразу заметили, как со склона горы бросились на них пятьдесят всадников. Молча, без единого выстрела. Даже не кричали, как вчера.

— В ру-жж-ёё-о-о! — крикнул Перегудов.

Со всех сторон поднялась беспрестанная стрельба. Овраг вновь наполнился криками и дымом. Перегудов, перезаряжая своё ружьё, крикнул Игнату Мазяркину:

— А ты чего не стреляешь, ждешь, когда убьют, что ли?!.

Игнат молча посмотрел в сторону сосновой рощи. Деревья тесно стояли в царственном зеленом одеянии, в них легко можно было спрятаться. Игнат и вчера хотел к этой рощице податься, да побоялся, Роман Фомич заприметит — стыду не оберешься.

Стрельба всё усиливалась. Пока Перегудов возился со своим ружьём, Игнат всё-таки убежал. Притаившись за деревьями, поглядел назад. Роман Фомич тоже оставил своё место расположения. Но он заторопился не за Игнатом, а бросился спасать Алексеева. Того уже всадники окружили. Какой-то офицер свалил Кузьму с ног, сел ему на спину.

— Я эрзянского Бога поймал! — кричал он.

Солдаты вокруг насмехались:

— Бороду ему рви!

— Уздечку надень, чтоб слушался!

— Ха-ха-ха!

Повалили и Перегудова, стали связывать руки и ноги.

— И Перегуда — вора-разбойника — Руновскому подарим, он за ним давненько охотится!

Перегудова подняли на лошадь. Кузьму вели с двух сторон, держа под руки.

Как хитрая лиса, где ползком, а где волчком, Игнат Мазяркин дошел до конца сосновой рощи, а оттуда бросился опрометью в лес. Незамеченным нырнул в темноту.