Не пойманы были и Гераська с Вавилой, уцелевшие в том сражении на склоне оврага. Им удалось уйти на другую сторону, и оттуда они хорошо видели, как убили Листрата и Никиту. Офицера того они запомнили, и теперь, обороняясь от наступавших солдат вместе с перегудовскими парнями, увидели его снова.

— Ты меть по рысаку, да смотри, меть ему под зад, так вернее. А я убийцу Никиты завалю, — толкнул Гераська товарища под локоть. — Глянь-ка, как сволочь на нашей земле себя хозяином выставляет! Эх-х, собачье мясо!..

Вот рысак Калошина оказался под дубом, на котором спрятались парни. Выстрел из двух ружей раздался одновременно. От страха и боли рысак майора встал на дыбы, подняв задние ноги, затем круто повернулся и, тревожно заржав, галопом бросился в сторону горы. Офицер в седле не удержался, но не упал, правая его нога застряла в стремени.

Воспользовавшись моментом, Гераська с Вавилой слезли с дуба и, оглядываясь по сторонам, бросились в Тешу. Расщелина небольшая, но всё же спрятаться в ней можно.

Большое горе пришло в Сеськино: в последний путь провожали убитых. На площадь вынесли три длинные скамьи, на них установили гробы с погибшими. Для поддержания порядка явилось двадцать верховых. В руках у них — ружья и нагайки. Все ожидали, что будет дальше. Посреди полицейских на пляшущем рысаке сам полицмейстер Сергеев. С холодным презрением, исподлобья смотрел он на людей. Рядом с ним, тоже верхом на конях, келарь монастырский и высоченный дьякон. Оба в рясах, на груди блестят серебряные кресты.

Из толпы крестьян то и дело раздавалось:

— Где Григорий Козлов, язви его в душу?

— Пошто отца Иоанна нет? Где он?

— Нелюди! Даже похоронить убитых не дают!

Отпевать покойников приготовился монастырский келарь — кряжистый, могучий, как бурый медведь. Грива по пояс, волосами заросли даже глаза. Вот он взмахнул кадилом, затянул «Вечную память». В ноздри лез приторный запах ладана, а уши заложило от непонятных чужих слов.

— Люди добрые!.. — раздался вдруг голос Матрены Алексеевой. Народ застыл в удивлении. Даже было слышно, как шлепает по лужам дождь. — И что вы слушаете его? Опомнитесь!

— Цыц, женщина, язык тебе оттяпаю! — грозно зарычал на нее полицмейстер Сергеев.

Тут Гераська Кучаев выхватил из рук келаря кадило, и, размахнувшись, отбросил его в сторону.

— Не хотим мы своих сельчан с вашим Богом провожать! — крикнул он. — Они за нашу эрзянскую веру головы сложили.

— Ишь чего придумал! — погрозил ему нагайкой Сергеев. — Не бывать по-вашему. Или вы сейчас же тащите покойных на кладбище, или мои люди это без всякой мороки сделают…

На площади воцарилась тишина. Затем мужчины подняли гробы себе на плечи и молча пошли по широкой улице в сторону нового сельского кладбища. За гробами следовало все село, от мала до велика. Оксю, жену Листрата, и Прасковью, жену Сашки Алексеева, вели под руки женщины. Они не плакали и не причитали — все слезы до единой капли уже вышли.

Дорога, размытая дождем, была скользкой, нести гробы было нелегко, и мужики часто сменяли друг друга. Так же молча. Каждый был погружен в свою думу. Думали об общем горе, о собственной жизни.

Не доходя до кладбища, полицейские повернули лошадей на Лысковскую дорогу, видимо, делать им здесь больше нечего.

На кладбище, что у подножия горы, встали у свежевырытых могил. Их было три. На этом взгорье когда-то рос барский сад, но он давно одичал и захирел. После того, как сгорело старое кладбище, графиня Сент-Приест приказала управляющему Козлову хоронить только здесь.

Кто-то задел плечом яблоню, под которой вырыли могилу Даурову, и несколько спелых румяных яблок упало ему в гроб. Словно мать-земля последний раз решила одарить своего сына. Увидев это, Окся как будто очнулась ото сна, глубоко и судорожно вздохнула и заплакала тоненько и беззащитно, как обиженная девочка. За ней следом заплакали и зарыдали другие женщины. Да и у мужчин многих на глаза навернулись слезы.

Прежде чем опустить гробы в могилы, мужики, оглянувшись на исчезнувших из вида всадников, наскоро помолились Верепазу. Но получилось это как-то неловко и неумело.

— Был бы сейчас с нами Кузьма, — с сожалением сказал Филипп Савельев, — уж мы бы помолились!

Затем Филипп стал рассказывать, за что погибшие сложили свои головы.

— А нашего жреца Кузьму Алексеева заключили в острог, — закончил он свою речь. — Только нас ружьями да острогами не взять!

— Не взять! Не поддадимся!

— Это верно! — раздались дружные голоса.

Когда поднялись три свежих холмика, начались поминки. Женщины разостлали на земле белое полотно, положили на него пироги, ватрушки, блины, вареные яйца. Помянули покойных добрыми словами, говорили, какими они в жизни были хорошими, добросердечными. Больше всего одобряли маленького Никиту. Вспоминали, как он ждал долго отца и, наконец, дождался — будет лежать с ним теперь веки-вечные. В эту минуту Савельев, чтоб скрыть свои непрошенные слезы, взглянул наверх и от удивления ахнул: