Шрифт:
— Самого себя, видимо, искать поехал, — неохотно отозвалась Окся. — Трусливому зайцу и большой лес мал.
Настя еще посидела и, видя, что соседка не расположена к разговору, ушла. Не успела Окся растопить печь и сунуть в нее чугунок с картошкой, как дверь распахнулась вновь и через порог опять перешагнула Настя.
— Ой-ой, соседушка, такую новость тебе принесла, такую новость… Даже наш церковный колокол расколется!
— Ну что еще? — недовольно спросила Окся.
— Да это… Из Лыскова приехали жандармы. Игната привезли связанного да побитого. Говорят, он Козлова убил да ограбил. Вот ужас-то!
Окся так и присела на лавку.
— Кто это говорит?
— Максим Москунин, наш сельский староста. А точно узнают, когда допрос учинят над ним, над Игнатом-то. Ну я побегла. Может, еще чего узнаю…
Окся дрожала всем телом, никак не могла успокоиться. Игната Мазяркина теперь замучают. Признастся или нет, все равно на каторгу отправят. А что с ней будет? На этом свете ей уж точно нету места. Ей давно пора к своим — к мужу, отцу и сыночке. И теперь самое подходящее время. Она больше не выдержит испытаний, ей пора обрести покой.
Посидев еще немного на лавке, Окся решительно встала и начала готовиться. Сначала стала прощаться с домом. Поцеловала печку — чтобы тепло ее тела и души передались тем, кто будет ее топить. Поцеловала все три окна — чтобы на солнышко без стыда глядели, без позора. Встала на табуретку, поцеловала матицу и жалобно, с надрывом, запричитала:
— Держи крепче дом, чтоб он долго стоял!
Уже выйдя за порог, поцеловала дверь:
— Закрываясь за мной, не плачь, не скрипи, лихом свою хозяйку не поминай.
Вышла на улицу — солнышко уже над горою Оттяжкой на два вершка колыхалось. Снежок, скопившийся у крылечка, сверкнул на солнце, словно подмигнул ей на прощание.
У забора Окся снова заплакала:
— Дом вы наш хорошо берегли, — обратилась она к воротам, поцеловав их, — теперь последний путь укажите мне…
Заскрипели ворота в ответ, тоской и болью отозвался этот звук в душе женщины. Покрыла она голову шалью и не спеша пошла к реке.
Сеськино словно вымерло: ни людей, ни собачьего лая. И тут навстречу Оксе, опираясь на палку, вышел Лаврентий Кучаев. Старик съежился, густая его борода трепалась на ветру мочалкой.
Окся поклонилась ему:
— Не поминай меня худым словом, дедушка. Прощай!
Дед был глухим давно, да и глаза были подслеповатыми. Он подумал — перед ним сноха Раиса, как все глухие, крикнул:
— Понаведать Виртяна ходила?
Окся показала пальцем на лес, где сельские мужики жгли уголь. Этим она хотела сказать: Виртян при деле, тревожиться за него не стоит. Деду Лаврентию уже сто годов, а вот, поди же, еще о родных своих беспокоится. Только о ней беспокоиться некому…
На околице села, где была кузница, ей встретился Филипп Савельев. Остановился, поджидая ее. Но Окся пошла через поле. Кузнец, открывши рот, смотрел ей вслед: куда это она по сугробам? С ума сошла, что ли?
Окся же, утопая по пояс в снегу, все шла и шла. Остановилась у низкого берега Сережи. Вокруг нее стояли покрытые снегом грустные ивы и черемухи. Из-за горы Отяжки припухшими красными губами улыбалось восходящее солнце. Но Окся ничего этого не видела, в ее глазах стоял сплошной мрак. Как во сне она дошла до кромки льда. Сделала по льду шаг, другой… И остановилась только на середине реки, на краю небольшой полыньи. От зеркала воды поднимался пар. Женщина сначала сбросила с себя зипун, для чего-то его вывернула наизнанку. Затем сняла кольца, серьги, подарки Листрата, положила аккуратно на зипун. Сняла пулай и рубашку и, ото всего отрешенная, встала на край гибельной проруби.
— Ок-ся-а-а! — раздался далекий крик Филиппа Савельева.
Его заглушил всплеск речной воды… И тишина… И долгожданный покой…
В далекую Сибирь
Кузьму Алексеева три месяца держали в Лысковской внутренней тюрьме. Следователей, ведущих допросы, заменяли полицейские, полицейских — макарьевские монахи. Каждый «учил» по-своему: одни — плетью, другие — каленым железом. Сколько мучений! А сейчас его зачем-то везут в губернский город в холодных санях. Руки и ноги связаны, не повернуться, спина онемела.
Возчик его, лысковский полицейский, ударяя коротким кнутом по голенищу, то и дело посмеивался: «Живой, язычник?..» Алексеев молчал, делая вид, что дремлет.
Нижний встретил неприветливо, холодной метелью и мрачными сумерками. Из-под тулупа Кузьма лишь дважды высовывал подбородок: когда проезжали мимо дома купца Строганова да вблизи Спасского собора, маковки которого золотились пасхальными яйцами. Недалеко от собора в темноте светился окнами высокий каменный дом. С его крыльца, Кузьма и сам бывал там не раз, объявляют царские указы, возле него день-деньской толпится в поисках справедливости народ.