– Что в блокаду казалось самым вкусным?

– Тетя Надя, которая жила в нашей квартире, эвакуировалась и с кем-то прислала нам четыре картофелины. Мы их очистили, шкурку хорошо помыли, провернули, сделали лепешки, а уж потом съели картошку. Вот эта, картошка, пожалуй, и была самой вкусной. Когда я потом в исполком пошла работать, там на завтрак после ночного дежурства давали пшенную кашу с маслом. Очень было вкусно.

– Много мечтали о еде?

– Я думала, что после войны всю жизнь буду есть гороховую кашу. Так вкусно! А зимой 41/42-го года я садилась, закрывала глаза и видела перед собой огромную миску дымящихся макарон. И ловила себя на том, что шептала с закрытыми глазами: «Макароны, макароны, макароны!» Есть сперва ужасно хотелось, а потом голод уже как-то притупился.

– Вы хлеб сразу съедали или частями?

– Хлеб пытались делить на три раза. Но когда очень захочется, съешь еще кусочек, потом еще. А вечером уже есть нечего. Ну нету и нету… Засыпали легко. И твердо знали, что надо вставать, нельзя лежать. Если лежать, то это конец. У меня была школьная подруга Тамара, мы очень дружили, мои тети ее даже с собой на дачу брали, потому что у нее мать пьянчужка была. Из 6-го класса она ушла в ремесленное училище. Однажды слышу стук в дверь, открываю – Тамара. Говорит, мне не дойти до дому, я к тебе пришла. Чаю горячего попила и легла. И все говорит, говорит, говорит. Я – ей: «Тамара, помолчи, я не могу больше, я спать хочу». А она говорит, говорит… Я задремала. А потом слышу: бух! Она упала на пол – и уже мертвая. Наутро я побежала к ее матери, сказала: Тамара у нас умерла, заберите ее, похороните.

– О чем Тамара говорила в ту ночь?

– О том, как она шла, как думала, что не дойдет, и как все-таки дошла… Не помню уже.

– Вы пытались эвакуироваться?

– Сперва вроде как не хотели, потом уже хотели – весной 42-го, но мне исполнилось шестнадцать, и сказали, что шестнадцатилетних не эвакуируют, руки и ноги нужны здесь.

– Не жалели, что вернулись в Ленинград в начале войны?

– Я думаю, что если бы мы остались в оккупации, было бы еще хуже. Все знали, что тетя преподавала немецкий, немцы бы заставили ее переводить, она бы отказалась, я знаю ее характер. Так что неизвестно, что бы с нами было. Моей подруге по институту, эстонке Гейн Нелли Карловне не дали медаль за оборону Ленинграда. Сказали, что фамилия у нее неподходящая. А она всю блокаду в Ленинграде прожила.

– Как вы устроились на работу?

– Осенью 42-го тетя, которая работала с письмами с Большой земли, устроила меня в земельный отдел. Такие отделы открылись во всех исполкомах – распределяли городскую землю под огороды, и это распределение надо было контролировать. Я ходила по разным адресам. Сначала в ЖЭК к управхозу, узнать, жив ли человек. На квартирах у домоуправов было интересно. Невероятное сочетание дешевого быта с антиквариатом. Стоит паршивенький комодик с вязаной салфеточкой, в нем какой-нибудь севрский фарфор, а рядом бумажный цветок в баночке. Весной 43-го года земельный отдел выехал в Токсово, надо было составлять сводки, отвозить их в Ленинград. Там уже было полегче, сажали какие-то овощишки – капусту, морковку, очень эффектный овощ турнепс. Я потом и не видела никогда такой… Но вкусный очень. Чего мы только с ним не делали – и тушили, и варили. Наелись этими овощами, животы вот такие отрастили. У нас на практике была девочка, которая училась с Институте прикладной зоологии и фитопатологии. И она меня совратила туда поступать. Так что с сентября 43-го года я уже училась, а в январе прорвали блокаду. Потом мы от нашего института ходили в госпиталь, ухаживали за ранеными. А потом смотришь, уже и война кончилась.

– Вы помните, как немцев в январе 46-го вешали на площади Калинина?

– Я туда не ходила. Но многие ходили и потом рассказывали. Троих казнили. Вроде один, молоденький, очень плакал. Мне говорили: «Пошли, посмотрим», но я не люблю это…

– Что люди про эту публичную казнь говорили?

– «Так им и надо»! Вешали на площади – ну и что! А они нас? Пусть отвечают за то, что сделали. Заработали – получайте. Когда по Москве вели пленных немцев, за ними потом машинами грязь смывали… Хотели войти в Москву – пожалуйста. Я сама не люблю смотреть на такие вещи, но я до сих пор считаю, что, если фашисты вешали и издевались над ни в чем неповинными людьми, почему их надо было жалеть? Это сейчас можно рассуждать – правильно, неправильно, надо, не надо. А тогда… Скольких лишили жизни. А маленьких?

– Вы в семье о блокаде говорили?

– С сыном блокаду никогда не обсуждала, мне тяжело об этом говорить. И с подругами никогда не вспоминали. Никто не хотел, никто…

– Я родилась на Ковенском, но в 37-м году мы были высланы и вернулись в Ленинград только в 40-м.

– Почему вас выслали?

– У меня дедушку расстреляли в 1914 году как подпольщика. Он шрифты хранил. А бабушка была эсеркой в группе Коллонтай, она приехала из Белоруссии в 1903 году. Потом стала коммунисткой, как и многие эсеры. Но в 37-м году ее вдруг выслали в Казахстан. Она спросила молодых парней, которые ее вызвали: «За что?» – «А вот поезжайте, узнаете за что!» Мама с отцом к тому времени развелась, и его забрали в армию.

– Почему вы так быстро вернулись из ссылки?

– Когда пришел Берия, он многие дела начал пересматривать и многих освободил. В ссылке в казахской Кокшетау мама познакомилась с другим высланным, вышла за него замуж. А он как раз жил в Ленинграде на Рылеева, 2. Туда мы и приехали.

– Вы хорошо помните начало войны?

– Я помню, как сказали, что будет говорить Молотов. На доме номер пять по Рылеева был большой черный репродуктор, вокруг которого собрались люди, и мы туда побежали. Мне было восемь лет, я должна была идти в школу. Эвакуироваться не успели, потому что, пока мы собирались, эвакуацию уже прекратили.

– Жалели об этом?

– Нет. Даже бомбежки воспринимали как должное, как судьбу. У нас всю войну было чувство, что мы победим. Окна нашего дома выходили прямо на Спасо-Преображенский собор. Если бы не этот собор, мы бы не выжили. Когда начинались бомбежки, мы туда бежали с пятого этажа и там пережидали. Потом приходили туда за теплом – там буржуйки стояли, огарочки какие-то давали. Потом начали ночи там проводить, чтобы лишний раз не бегать. А потом и вовсе остались жить в подвале этой церкви и провели там всю блокадную зиму, до нашей эвакуации 27 марта. Из тех, кто там в этом подвале поселился, никто не умер.